Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века - [79]

.

На самом деле «умеренных» пугала именно русская революционность, в первую очередь, ее социальный характер. «Przegląd rzeczy polskich» писал: «Русские революционеры хотели бы сражаться с нами на экономическом поле и на это поле они переводят вопросы независимости и свободы. Такая исходная точка замазывает национальные, исторические, стратегические и экономические границы, а сельскому люду приводит на память только одно из воспоминаний истории – вековое рабство, тянущееся и по сегодняшний день. Революционная Россия дарует ему свободу и собственность, рай без панов и землевладельцев, разве может он противиться притягательной силе?». Именно из опасения перед этой «притягательной силой» русской социальной программы партия «умеренной» демократии, стоявшая на платформе включения в состав будущей Польши «забранных земель», отвергала и программу русских революционеров, выдвигавших идею федерации вольных славянских народов. «Мы никогда не выступим как звенья одной федеративной цепи, составленной из Польши, Литвы, Украины, Москвы, а выступим как Польша 1772 года, и это наш ультиматум, – заявлял «Przegląd rzeczy polskich», подчеркнув, что «поляки, думающие иначе», дают «доказательство слабого или невежественного патриотизма». Это была реакция на выступление Н.П. Огарева, опубликованное на страницах «Колокола» 1 октября 1861 г. под заголовком «Ответ на „Ответ Великороссу”», где русский революционер заявил: «Уже поляки соглашаются, что присоединения прилежащих областей к Польше, или к России, или их самобытная независимость должны зависеть от свободного решения самих населений». Еще раньше, в первый день Нового 1861 года, «Колокол» опубликовал статью Огарева, в которой подчеркивалось значение экономического фактора и выдвигался «идеал сильного развития производительных сил и общего бессословного самоуправления». Огарев призывал «трудиться о свободном соединении людей в области на основании свободного самоуправления общин и областей» и заявлял, что «устроив областные самоуправления, все увидят необходимость подать друг другу руку на общие интересы и соединиться в федерацию, в общий союз славяно-русских областей». «Мы можем, – писал он, – свободно и бесспорно, братски разграничиться после», имея в виду общую победу над самодержавием. Однако орган «умеренных» демократов был не согласен на такое решение вопроса о границах. «Освободимся от цепей, а потом побратаемся. – заявлял «Przegląd rzeczy polskich». – Но освободимся от цепей полностью, не входя ни в какие провинциальные федерации, которые вызвали бы у нас только разложение и упадок». Автор статьи считал, что если бы «забранные провинции» «под влиянием сбивающих с толку теорий русских захотели оторваться от Польши», это стало бы «печальной изменой и отказом от солидарности со всей страной». Стремление к «единой и неделимой Польше от Днепра до Одры, от Балтики до Черного моря» подтвердил Г. Невенгловский в речи 29 ноября 1861 г. «Правые» демократы хотели бы добиться признания своих претензий на украинские, белорусские и литовские земли от русских революционеров, прежде всего, от М.А. Бакунина, которого они считали «симпатизирующим Польше в духе идей Запада, а следовательно, и общей цивилизации». В газете Мицкевича «La Tribune des Peuples» его называли даже «лидером республиканского течения под названием полонорусской партии». Бакунин, приехавший в Лондон в 1862 г. после сибирской ссылки, весьма интересовался «польско-славянским вопросом», который, по его собственному признанию, с 1846 г. был его «идеей-фикс», а в 1848–1849 гг. – «практической специальностью». Действительно, еще в 1840-е годы он тесно общался с польской эмиграцией, сблизился с Лелевелем в Брюсселе, сотрудничал с Гельтманом во время Дрезденского восстания, встречался с Ворцеллем, Зверковским, Дарашем, Мазуркевичем и другими эмигрантами, переписывался с Л. Ходзько и М. Лемпицким. Он даже был причастен к переговорам Польского демократического общества с Объединением польской эмиграции весной 1846 г. Его сочинения были известны как в эмиграции, так и в Польше: в частности, они распространялись среди конспираторов «Организации 1848 года» в Королевстве Польском. Известным его имя сделали и выступления на польских митингах 29 ноября 1847 г. и 14 февраля 1848 г., а также на Славянском съезде в Праге. Бакунин не уставал утверждать, что дело русской и польской свободы тесно связано, что для России и Польши «нет другого спасения, кроме демократии». «Я русский и люблю свою страну, – писал он в начале 1846 г., – вот почему, подобно очень многим другим русским, горячо желаю торжества польскому восстанию. Угнетение Польши – позор для моей страны. Свобода Польши послужит, быть может, началом нашего освобождения». Эту мысль он развил и в речи, произнесенной 29 ноября 1847 г. в Париже на торжественном праздновании годовщины польского восстания 1830–1831 гг., заявив, что в этом восстании «поляки боролись не только за свою свободу, но и за свободу России». Речь Бакунина назвали «прекрасной» и «замечательной» даже консервативный «Trzeci Maj» и сторонники Отеля Ламбер, в частности, В. Замойский, хотя некоторые из консерваторов, как, например, 3. Красиньский, со страхом ощутили «мрачную энергию» слов русского эмигранта, предчувствуя в провозглашенном им лозунге русско-польского революционного союза обещание «будущей “резни шляхты” общими силами двух народов». Католическо-либеральный «Dziennik narodowy» обратил внимание на то, что различные фрагменты речи Бакунина встречали разное отношение собравшихся – от бурных аплодисментов до холодного молчания. «Одни, – писала газета, – приняли ее с безусловным удовлетворением, на других она произвела дурное впечатление, учитывая точку зрения безусловного патриотизма, […] были и те, кто в состоянии недоверия и патриотической подозрительности повторяли известный стих Виргилия о греках: “Timeo Danaos et dona ferentes”