Полоса отчуждения - [41]

— Меньше работы?

— Работы-то столько же — может быть, и больше. А только что… вон на Смышляевых поглядишь, они все вместе, все вдвоем. А тут одна и одна. Кабы его не убили…

— Леонид Васильевич похож на отца?

— Да где там! Так чуть-чуть помахиват, а характером нет, не похож. Мой-то Вася был самостоятельной.

— Самостоятельный — это значит серьезный, солидный, умный?

— И умный, да… Самостоятельной, говорю же.

— А Леонид Васильевич?

— Да тоже худа не скажу, а только… Конечно, без отца рос, потому резкой больно, вспыльчивой; и сказать — сказанет и сделать — сделает по-своему. Непоклонистой, неуступчивой. Все ему не так да не этак… не угодишь…

— Что-то вы с ним конфликтуете часто.

— Как это?

— Спорите, а то и ссоритесь.

— Дак я и говорю: неуступчивой.

— А муж не такой был? Чем он отличался? И от сына, и от других?

— Петь любил. Сядет, бывало, и поет. Скажу ему: Вась, дело-то не ждет, чего, мол, распелся-то больно. За это денег не платят.

— А он что?

— Да только посмотрит. И опять за свое.

— Какие же песни он любил?

— Много у него было… Вот хоть эту: «Во саду при долине громко пел соловей…» Как ее дальше-то?

— «А я мальчик на чужбине, позабыт от людей». Так?

— Ну так, да. Вот и напел себе беду-то. Накликал. Говорила я ему: не пой, мол, эту. А он знай свое: «На мою-то могилку уж никто не придет».

— Где ж он похоронен, Анастасия Сергеевна?

— Дак где убили, там и похоронен. Леня вон знает.

— Не ездили вы туда?

— Где уж! Дела-те разве отпустят. Ныне каюся: и на маминой могилке разу не побывала на кладбище. Все в работе, в работе. Говорила брату Степану: что ж, мол, забросили-то мамину могилку? А ему тоже некогда. Хоть бы маленько надо было обиходить… А теперь и вовсе потеряли, не знаем где. Жалею… И недалеко мамина-то могила, а не сходить. Васина-то и вовсе незнамо где, на чужой стороне… напел сам себе.

— Как вы думаете, что нужно сделать, чтоб все у вас было по-доброму? Это я про сына.

— Не знаю уж… Нынче ить матерей-то не больно уважают. Они вот оба поперешные, хоть бы и невестушку взять. Это мы, бывало, свекрови-то слово лишнее боялись молвить. А ета — вроде ничего не сказала, но так зырнет, так зырнет, что пронеси, господи!.. Но ты про это не пиши, не надо…

— Чего ж так?

— Обидются. Мать-то им худа не желает. Мать ли им плоха! Другой раз ночи не сплю: как они там, не заболели ли? До свету ворочаешься с боку на бок… мать-то все беспокоится.

— А чего вы о них беспокоитесь? Они живут хорошо: квартира полна всякого добра, зарплату получают большую, ваши внуки институт кончают…

— Да ить как же, мало ли! Материно-то сердце все болит. Другой раз и наплачусь…

— А почему вы не хотите, чтоб сын хозяйничал в огороде?

— Я ли не хочу! Да матери-то ничего для них не жалко.

— Ох, хитрите, Анастасия Сергеевна! Я ведь знаю…

— Ну дак что ж… Я наживала-наживала, а теперь вот так просто отдать? Чтой-то больно хорошо-то?!

— Они поработать рвутся, преобразить все в вашем хозяйстве.

— Я ли им добра не желаю? Мать ли им плоха! Умру — все будет ихнее. А отдать-то, что же, я уж и не хозяйка буду?..

— Эх, сейчас ватрушечки бы с молоком! — мечтательно вздыхал на обратном пути Леонид Васильевич. — Как ты насчет этого, Нин?

— Или пирога с капустой, — отозвалась она.

— Придем домой, а мать как раз напекла-а.

— Прекрати немедленно, я есть хочу. Уже вкусовые галлюцинации начинаются.

— Бывало, Саша Линтварев станет рассказывать, как у тещи гостит. Утром, говорит, еще сладкие сны вижу, а она будит: вставай, мол, зятек! Глаза едва продерешь, а на столе-е-е — бог ты мой! И ватруха, и пироги, и блины с оладьями, и сочни, и лепешки сдобные… Горшок со сметаной, кринка с топленым молоком, варенья такие и сякие… Ем, говорит, ем, а теща поругивает: мало, мол, ешь… А меня такая вселенская зависть берет, когда он рассказывает! Везет же, думаю, людям!. Не заслужил я у судьбы такого… Чем провинился?!

— Да, бывают такие славные старушки-хлопотушки: проворные, румяные от кулинарного вдохновения…

Дошли, сбросили жерди у изгороди, смахнули трудовой пот с разгоряченных лиц.

— Полюбуйся, — сказал он.

Приставив лестницу к сараю, мать прилаживала на крышу ржавый лист жести, крепко стуча топором по краям его. Она была так увлечена этим занятием, что и не заметила их.

— Говорила я тебе: покрой ты ей крышу, — укорила Нина.

— Да не успел!

— Ну вот… Это уж она в укор нам…

Леонид Васильевич, рассердясь, крикнул:

— Мам! Будет тебе!

— А-а, пришли, — отозвалась она.

— Иди-ка лучше собирай на стол: поесть хочется!

— Неуж обедать пора? — Она стала спускаться по лестнице, оступилась, охнула, повалилась на вязанки хвороста. Ладно, хоть невысоко было да и хворосток выручил. Железный лист, загремев, упал следом.

— Тьфу-ты, чтоб те ро́зорвало! — ругнулась она, поднимаясь.

Отряхнула фартук, сказала в досаде, будто они виноваты в ее падении:

— Поди, буде, Нина, разогрей там чего… Картошечки пожарь, со вчера осталась.

Та, красноречиво посмотрела на мужа и, хмыкнув, ушла. Минуту спустя она выглянула с крыльца, сказала, оглядываясь на свекровь, занятую в огороде у грядок:

— Иди полюбуйся: она вывесила фотокарточку твоей первой жены. На почетное место!