Полоса отчуждения - [39]

— Какой дождь! Он уж кончается. Да и попрохладнее этак-то.

Борис улыбался и качал головой.

А Леониду казалось: на них, на Овчинниковых, смотрят сейчас из всех окон и удивляются их бестолковости.

— Что ты уродуешься! — обращался он к матери, и голос его креп от гнева. — Кому ты что хочешь доказать? Почему надо каждую легкую работу делать тяжелой? Зачем удовольствие поработать на огороде превращать в тяготу, в мытарство?

Все эти патетические обращения не имели должного воздействия.

— Ну и уходите, к черту! — отвечала она. — Я и без вас справлюсь. Гуляйте! Ишь, все они не нагулялись…

Ругая сына, она поглядывала и на невестку: это, мол, относится и к тебе.

И копала, копала, копала — с хрипом, упарившись. А что оставалось им? И молодые тоже копали до изнеможения.

Молодой муж, жалеючи, останавливал жену:

— Хватит… Иди посиди.

— Ну что ты, Лень! — отзывалась она испуганно. — Я не устала…

— И мы небось молодые были, жали да косили… хоть и в положении, — ворчала мать. — Раньше-то и на поле рожали. Ничего не случится с твоей барыней, на гряде не родит. — И прикрикивала в сердцах на Таю: — Иди уж, сиди!.. Без тебя, что ли, не управимся!

Страда… Она была и в первую весну, и во вторую. Да и не только по весне, а и осенью. После такой работы — посадка ли картошки, копка ли ее — мать непременно разбаливалась на неделю, а то и на две: руки наломала, радикулит сгибал, печень схватывало.

— Ох, ухайдакалась я! — говорила она с поразительным удовлетворением.

Бледная, похудевшая, с запавшими глазами лежала на кровати и ревниво следила за тем, сочувствуют ли ей. А сын с невесткой вокруг нее суетились, ругая:

— Мы же тебе говорили: не надо надсаживаться!

— Да как же! — стонала она. — Дело-то не ждет!

— Почему же не ждет? Погляди на улицу: солнышко, тепло, жаворонки поют — самое бы время сейчас копать да сажать.

— Зато у нас уже все приделано. Закончили — да и к стороне.

— Глянь: вон когда соседи принялись за свои огороды — одно удовольствие в такую-то погоду!

— А у нас все посажено, — благостно говорила она в ответ.

И переубедить ее было невозможно.

Напряжение в их семье, подобно волнам, накатывало и отступало, а потом опять накатывало, да с еще большей силой. Самый высокий всплеск приходился всегда на огородную страду.

Огурцы да капустную рассаду сажали уже после картошки. Работы прибавлялось: рано утром он вставал и носил из Волги воду в большое корыто, а Тая с матерью поливали. Так было в конце мая, а на июнь он уехал в Москву сдавать экзамены за первый курс: уже учился заочно. Уезжая, взял с жены слово, что, как тяжело ни сложится для нее тут, она ничего самостоятельно не предпримет: боялся, что пылкая жена его не выдержит и уедет куда глаза глядят.

Расстались — душа была не на месте; каждый день писал домой письма, а в ответ получал от жены успокоительные: все, мол, в порядке, не беспокойся. А сессия была для него нелегкая, хотелось закрепиться в институте попрочнее на первых же порах, да и увлечен был: впереди открывалось дело, которому можно посвятить жизнь.

Домой возвращался с одними пятерками в зачетке и всю дорогу представлял себе, как обрадуется этому жена. А пришел — нет ее. Он по первому взгляду на мать понял: что-то случилось — та этак твердо сжала губы в тонкую складочку.

— Где Тая, мам?

Первой мыслью было: уехала, бросила все, не сдержала слова.

— В больнице твоя Тая…

— Как это?!

— Родила позавчера… девчонку.

— Родила! — он испугался. — Да ей же не срок…

А срок был не ранее сентября. Никак не ранее, так говорили врачи.

— Позавчера… и ты мне ничего не сообщила!

— А пес ее знает, чего она надумала рожать-то! — отвечала мать сердито, но он заметил, что она как бы смущена немного. — Недоношенного принесла, черт-те дери… Потом меня, мать-ту, обвиноватят: всегда у них мать во всем виновата.

Не слушая ее, он ринулся в роддом, сопровождаемый суждением, сказанным вслед:

— Нынешние-то и рожать как следует не умеют… ни сшить, ни распороть…

Медсестра в роддоме, увидев его отчаянное лицо, сказала:

— Жена ваша жива-здорова, не беспокойтесь. А ребенок? Может, и будет жить.

«Может, и будет жить»! Значит, столь слаб, что того и гляди умрет? Да как же так! Это его, Леонида Овчинникова, и ее, Таи, ребенок! Девочка, дочка… Они даже условились, как ее назвать, если родится именно девочка — она будет Леной, (тогда была мода на Елен). И вот она появилась, она уже есть, и вдруг — умрет.

Он узнал, что дочь родилась совсем крохотной, весом всего в полтора килограмма, что у нее нет даже глотательного инстинкта, и она не может брать материнскую грудь, так что на ней испытывают какой-то новый метод кормления, через трубочку…

Две недели эта крошка находилась между жизнью и смертью, в начале третьей умерла. Как ее пришлось хоронить — об этом лучше не вспоминать.

Тая вышла из больницы побледневшая, похудевшая: она и так-то была отнюдь не крупного сложения, а тут совсем девочка. Он боялся ее о чем-нибудь спрашивать, но потом собрался с духом:

— Как же так, Таечка? Почему?

Она призналась:

— Воду носила с реки… для поливки.

— Но зачем, зачем ты носила! Я же запретил.

— Разве ты не знаешь, Леня? Поливать капусту… огурцы…