Полоса отчуждения - [40]

— Да тьфу на эту капусту! Наплевать на эти огурцы! Пропади они пропадом!..

— Чего уж теперь…

Что-то произошло в ней, в Тае, будто надломилось: стала немного чужая, молчаливая, сосредоточенная в себе.

Неделю жила тихо-мирно, а потом прихлынула новая волна: свекровь с невесткой поговорили наедине, а о чем — того и нынче не знает. Он не присутствовал при том разговоре, на работе был, а когда вернулся — Тая укладывала вещички в чемодан. Невелик был чемоданчик… в него вошло все, кроме зимнего пальто.

Он порывался ее остановить, но мать кричала, едва только сын трогался с места:

— Тебе что, мать-то дешевле?! Дешевле, что ли, тебе мать-то? Никуда не денется, побегает да и вернется!

Она плакала при этом в голос, причитая, и слезы матери парализовали его волю: в последний момент он не остановил жену.

Тая ушла.

Ему казалось, что она и впрямь никуда не денется.

Ему казалось, что он должен, обязан проявить мужскую твердость, не бежать за уходящей женой, она обязательно вернется. Ему многое тогда казалось… Зачем он ее не остановил!

Вечером побежал на станцию — думал, найдет Таю там. На другой день был в отчаянии. На третий расплакался, забившись в сарай, чувствуя, что в беде этой нет ему избавления, что он бессилен.

Через неделю заказал телефонный разговор с Тайной сестрой, но та очень удивилась в ответ на его вопрос.

В общем, он искал Таю — и не нашел. Ему все хотелось повидать ее, что-то объяснить, как-то оправдаться… Да не надо ничего объяснять и ни в чем оправдываться, он просто обнял бы ее и никогда не отпустил.

А потом через полгода пришло краткое письмо с требованием о разводе… Он не знал, что перед тем были от нее еще и другие письма, но они стали золой и рассеяны в огороде… Мать проговорилась об этом вскользь, много времени спустя. Подумать больно: каким он остался в памяти Таи.

Они уже вошли в лес, и Леонид Васильевич высматривал сухостоину.

— Речь может идти лишь о мере ее презрения ко мне, — сказал он Нине с мстительной усмешкой. — А как еще может она меня оценивать! Иного я не заслужил.

Ему попалась тонкая и высоченная сухая сосна, он повалил ее с ожесточением, как врага.

— Давай не будем об этом, а? Больно вспоминать.

— Хорошо, — согласилась она. — Не будем.

— Хорошего мало, но надо отодвинуть, а то… жить тяжело.

Они погуляли по лесу, вырубили четыре жерди, можно бы и назад идти, но — не хотелось.

— Посидим, — сказала Нина.

Земля была еще сыровата, они сложили жерди в ряд, уселись на них, замолчали.

Кукушка принималась куковать то в одной стороне, то в другой — одна ли летала, взывая к кому-то, разные ли. Дятел в красной шапочке стал долбить одну из ближних сосен, словно сапожные гвозди забивал. Постучал, покричал громко — ки! ки! ки! — и опять принялся за дело.

Маленькая птаха с рыжим хвостиком села на макушку елочки совсем неподалеку, очевидно не замечая людей, вывела свою звонкую трель.

— Кто это? — тихонько спросила Нина.

— Горихвостка.

Та вспорхнула, перелетела подальше и опять залилась трелью. Немного погодя, на ее место села другая, тоже маленькая, почистила клюв, склонила головку, поглядела на них, перелетела чуть подальше.

— Это зарянка, — тихо сказала Нина.

— Мухоловка, — возразил он.

— Что ты, Леня, разве я заряночку не знаю!

Пока спорили, пташка нырнула неподалеку под пень.

— Видишь, у нее гнездо там, — доказывала Нина. — А мухоловка на дереве гнездится.

— Много ты знаешь! — нехотя спорил он.

Опять кукушка закуковала…

— Боже, неужели у них все так же, а? — спросила Нина.

— Что?

— Ссоры, обиды… грусть и печаль… ревность… а?

Муж как-то странно на нее поглядел, а потом вдруг обнял…

— Ты что, Лень?

— А чего?

— Как-то ведешь себя…

— Имею право.

— Да имеешь, имеешь… О господи! Сидели, целовались как молодые.

— То-то я гляжу… Тут бы дуре и догадаться.

— Действительно…

— И что такое — как окажемся в лесу, обязательно приставать начнет…

— Ну так ясно же: весна! Лес шумит… птички поют…

— И комарики тоже поют, в этой мокроте… Здесь условия только для комариной любви.

— Это я уже сообразил и попечалился.

— Что с мужем делать! Соскучился. Днем мать не отойдет ни на шаг, ночью — постель холодная, да и тишина в доме такая, что боишься пошевелиться…

…Я прерву повествование ради краткого интервью, которое взял у моей героини в то время, когда Леонид Васильевич и Нина ходили в лес.

— Анастасия Сергеевна, скажите, что вы больше всего цените в вашей жизни?

— Как это?

— Ну, что было самое главное, чем вы больше всего дорожили и сейчас дорожите? Не из вещей, а вообще. В прошлом, например, пережитом. Вы меня понимаете?

— Дак чего не понять! Жизнь-ту прожила — как проспала… Вот муж у меня был хороший.

— Чем же он был хорош?

— Не пил, не курил, слов матерных не говорил…

— Вы с ним были счастливы? Любили его?

— Как мужа не любить… На то он и муж. Только пожили-то мало: всего шесть лет. А потом взяли его на фронт и там убили, и осталась одна с ребятишками. Что мы видели хорошего? Что знали? То война, то голодуха. Это сейчас чего не жить! А тогда… Осталась без мужа, ростила детей, мучилась. В войну-то голодовали…

— Ну а если б муж вернулся, с ним легче было бы?

— Знамо, легче! С мужичком-то чего не жить!