Полоса отчуждения - [42]

— Опять?

— Ну!

Он вошел в дом: верно, фотокарточка Таи висит рядом с прочими, то есть с теми, кого почтили в этом доме, как самую близкую родню. Вот еще новость! Такое случалось и раньше: однажды заехал на денек, а портрет Таи на стене.

— Зачем ты, мам? — спросил он тогда, не поняв, что это означает.

— А пусть висит. Чужого места не занимает.

— А чье же она место занимает?

— Свое…

Он снял, спрятал в ящик комода, а сделал это из чувства протеста: ты, мол, ее выгнала, ну и нечего теперь.

— Пусть висит! — Мать достала фотокарточку, опять повесила на стену. — Она ить неплохая была, Тая-то… Безобидная такая. Знамо, сирота! Без матери выросла. Бывало, все «мама», «мама»… Ласковая. Не скажешь зря.

Он промолчал.

Потом фотокарточка исчезла и несколько лет не появлялась. Теперь, значит, опять вынырнула. Зачем? Зря мать ничего не делает.

— А это мне в назидание, — усмехнулась Нина. — Вот, мол, Таисия была хорошая сноха, потому и храню фотокарточку, а ты не больно хороша…

— Что за игры! — фыркнул Леонид Васильевич.

Он снял фотографию Тая, поискал глазами, куда бы ее спрятать, чтоб мать не нашла.

— Зачем ты! — запротестовала Нина. — Пусть висит!

Леонид Васильевич приставил стул, стал засовывать фотографию подальше на божницу, за иконы.

— Э! — сказал он вдруг. — Гляди-ка, что я тут обнаружил: сберкнижка…

— Положи сейчас же на место! — испугалась Нина. — Вдруг мать войдет, увидит, что подумает!

— Погоди.

Он, шкодливо улыбаясь, открыл, полистал:

— Та-ак… Ого! Две тысячи восемьсот шестьдесят три рубля семьдесят три копейки. Ни фига себе!

— Дверь вроде хлопнула, Леня.

Он прислушался, потом продолжал изучать.

— Та-ак… Вот снято было две с половиной тысячи. Это теоретик на автомобиль в долг взял. Еще не вернул; значит, в плюс — получается без малого пять с половиной тыщ! — Он присвистнул: — Ого! У нас с тобой столько нет. Целое состояние.

— Как тебе не стыдно!

Он положил сберкнижку на прежнее место, слез со стула. Нина отобрала у него фотокарточку Таи и повесила на стену.

Голос матери послышался на улице: она разговаривала с Лилей.

— Больше пяти тысяч! — покачал головой Леонид Васильевич. — Интересно, с какой целью она копит?

— Наследство хочет оставить.

— Кому?!

— Наверно, тебе, — сказала Нина с коротким смешком. — Или сестре твоей Валентине. Вернее, вам обоим.

— Да на черта мне нужно это наследство! — разозлился он. — Думаю, и Валентине с ее теоретиком тоже.

— Ну, ты на других-то не говори, только за себя.

— Да Вадим Никитич побольше нас с тобой зарабатывает. Ого! Неужели нам, удачливым мужикам, ему или мне, нужно это старушечье накопление, собранное по крохам, со слезами… Вот я ей скажу! Покупала бы себе, что надо. Так нет, обкрадывает саму себя. Зачем? Во имя чего?

— Для нее это-то и приятно.

— Ну, не понимаю. Возмутительно! В наше-то время вести такой скаредный образ жизни, экономить на хлебе, на ковшичке к рукомойнику…

— Мы многого не понимаем, — резонно возражала жена. — Она живет в другом мире, а там другая шкала ценностей.

— Ну так пора осознать, что все сменилось. Пора перестраиваться на новый лад.

— Вряд ли ей это по силам. Ведь не просто сказать себе: не делаю, мол, того или этого. Психологию перестраивать надо! Три четверти века человек прожил с одной психологией, а теперь вдруг разом все иначе — не-е-ет, это не просто.

— Ты так считаешь? Мда… Прилетела птица Грусть и села мне на сердце.

— Теперь, Леня, не о грусти речь.

— А о чем?

— Пала звезда Полынь и причинила неисчислимые беды…

— Перед лицом этой звезды тем более бессмысленны материальные-то накопления, особенно в таком жалком виде.

Обедать сели в глубоком молчании. Мать заподозрила было неладное, испытующе поглядела на них — сердятся! — но, задав два-три ничего не значащих вопроса, выслушала ответы и успокоилась: нет, все мирно.

Леонид Васильевич поглядывал на стену: Тае — восемнадцать лет… платье на ней с галстучком, на фотографии не видно — оно светло-коричневое, в крапинку. Волосы короткие и завитые «под барашка»; губки сжаты целомудренно, с выражением: я девочка скромная, ни с кем не целовалась и даже об этом не думаю. Ямочки на щеках почти незаметны — это потому, что серьезна, таковой она бывала редко, разве что в фотоателье. Вообще-то обычное состояние ее было таково, что губки всегда в улыбке, глазки бедовы, бровки готовы взлететь вверх.

Таечка… Интересно бы ее увидеть… поговорить с нею!

Мать встрепенулась: оказывается, пока они ходили в лес, рейсовый автобус где-то на шоссе свалился на полном ходу с насыпи и врезался в реку. То есть это случилось раньше, но весть о сем происшествии дошла, докатилась, как взрывная волна, досюда только теперь.

— И перевернулся, и утонул, одни колеса торчат, — удовлетворенно заключила мать.

— А пассажиры? — насторожился Леонид Васильевич.

— Дак что пассажиры-те, утопли все. Полный автобус.

— Говорят, половина вынырнула, — сказала Нина, — а другая половина еще там сидит.

— На-адо же! — изумилась мать. — Живые еще?

— Живые, — подтвердила невестка. — Выглядывают в окошки.

— На-адо же!

Супруги обменялись между тем очень серьезными взглядами.

Жаль, не было тут Севки и Славки, хороший получился бы разговор!