Полоса отчуждения - [23]

Леонид Васильевич, не слушая, вырыл за сараем яму и кидал в нее дырявые горшки, аптечные пузырьки, битую посуду… Хозяйка же, пока они не видят, вытаскивала из ямы «добро» и спешила спрятать под застреху сарая, за поленницу.

— Ну мам, — укорял сын, — будь благоразумна! Постыдись хоть добрых-то людей. Вон соседи смеются.

— Пригодится в хозяйстве… — торопливо бормотала она. — В хозяйстве все, Леня, пригодится!

Невестка носила «добро» в костер да в яму, свекровь спешила вытащить оттуда и спрятать под крыльцо, в малинник, на крышу уборной.

— Леня! — призывала жена мужа. — Глянь, что она делает. Уговори хоть ты ее.

Леня мрачно смотрел вслед матери и только головой качал. Он чувствовал свое полное бессилие.

Противоборство продолжалось до вечера, окончательная же победа не обозначилась ни для той, ни для другой стороны. А вот отношения между ними становились все хуже и хуже. Мать ворчала так, что слышно было у соседних домов, да соседям это ворчание и адресовалось. Чаще прочих повторялось слово «ета», произносимое с удивительным сарказмом и злостью.

Вечером я выхожу погулять со своей дочерью на берег речки. Представьте себе это местечко: узкая полоса приплеска с разноцветными камешками и ракушками на песочке, потом берег круто поднимается вверх… впрочем, можно считать, что этак он и спускается вниз: тут и травянистые скаты, и песчаные осыпи. Над высоким этим обрывом — редкие кусты жимолости, калина, акация, по самому краю под обрывом тропинка; за кустами и деревьями строения нашей улицы.

Вот тут на берегу я встретил Леонида Васильевича и Нину; мы разминулись, благожелательно посмотрев друг на друга. Пока что мы не здороваемся, но уже пора: соседи все-таки.

Прекрасный закат сегодня: солнце, опускаясь в пышные облака, вызолотило одни, напитало другие прозрачным облепиховым соком, некоторые накалило докрасна. Речка спокойна — и все это опрокинулось в нее, не потеряв чистоты красок.

Герои моей повести остановились, вроде бы любуясь, но я заметил: что-то их беспокоило, какая-то забота не отпускала.

— Дурацкое положение, между прочим, — сказал Леонид Васильевич, не обращая внимания, что его могут слышать. — Какая-то женщина является к матери, подает совет: тебе, мол, Анастасия Сергеевна, как вдове, полагается квартира, надо только похлопотать. А я хлопотать отказываюсь — значит, плохой сын.

— А ты хороший? — осведомилась жена.

— Да ведь бесполезное дело! Как это я явлюсь в горсовет? Мне скажут: милостивый государь, ваша мать домовладелица, квартирантов держит, а вы хотите для нее еще одно жилье получить. Не совестно вам?

— Именно так.

— А она сердится и подозревает нас в черствости, бессердечии…

— Может быть, потом оттает? Увидит наши труды… а?

— Что-то незаметно. Вот сегодня весь день работали, а все равно к вечеру… черная кошка пробежала.

— Что ты, Леня: это пока только серая мышка, а кошка — за ней.

Солнце медленно опускалось и скрылось, а позлащенные облака налились клюквенным соком; та же картина повторилась в Волге, словно и в том опрокинутом подводном мире шла точно такая же жизнь, как и наша. Но ни меня, ни моих героев я не видел там, и заботы наши тяготили только нас.

В следующее утро Леонид Васильевич проснулся с вопросом:

— Так, что у нас сегодня первоочередное, а?

Нина по утрам поспать любила, но тут тоже встала, и довольно бодро. Матери в доме не было, она куда-то вышла, и потому они могли разговаривать в полный голос.

— Леня, самое важное: как готовить еду. Я не умею по-материному, на керосинке. И картошку в мундире каждый день я тоже не намерена есть… Нам нужен полноценный обед, и тебе в первую очередь.

Она повернула его голову лицом к кухне, чтоб не смотрел, как она одевается.

— А если большую печь истопить?

— Леня, тогда вари сам. Я ухвата в руки двадцать лет не брала. Может быть, ты? — предложила она.

— Нет, — сказал он весело, — я на это не согласная.

— То-то!

— Цель ясна. Быстренько покорми меня чем-нибудь, и я пошел в горгаз.

Нина собрала на стол, сели.

— А где ж хозяйка-то наша? — спросила она.

— Небось уж топором или заступом орудует.

— Погоди, Леня, надо ее позвать.

Вышла, позвала. Мать явилась, чуть не от порога зорко глянула на стол, покачала головой:

— Эва они как: будто праздник. Ишь, опять наставили на столе-то!

В словах ее снова, как и в первый день, прозвучало явное осуждение.

— Если праздник каждый день — чего ж плохого? — бодро отозвался сын.

Мать села, обвела взглядом тарелки с сыром, колбасой, ветчиной…

— Ить у меня там макаронник пропадает.

— Ну так выбрось его! Ему уж трое суток, этому макароннику, исполнилось.

— Чай, поберегли бы гостинцы-то свои. Вдруг кто прилучится, гость какой? Стыдом, что ли, борониться будем?

— Гостя чаем угостим, — сказал сын очень мягко, но в этой мягкости проступало сдерживаемое раздражение.

— Вот то-то, что чаем…

— Вы ешьте, ешьте, — потчевала невестка.

Мать глянула на нее неприязненно и обратилась к сыну с традиционной речью:

— Проесть, Леня, сколько хочешь можно! Брюхо разбалуешь, оно завтра опять того же запросит.

— Ты ешь, ешь, — угощал сын. — Как там в божественном писании? Бог даст день, даст и пищу. И завтра будет у нас то же, что и сегодня, не беспокойся.