Полоса отчуждения - [22]

— А пригодится в хозяйстве! — скажет она в ответ.

Для нее это не что-нибудь, не мусор или лом, а «добро».

— Мне даже совестно, — слышу, признался Леонид Васильевич. — Что думают о нас соседи?

Он отпиливал у яблонь омертвевшие сучья, а жена его собирала в корзину склянки, черепки, консервные банки и выгребала граблями старую траву и всяческий мусор из вишенника.

— А соседи о нас вот что думают, — ровно отвечала ему жена; голос у нее всегда этак благожелательно-диктующий, учительский. — Приезжают, мол, белоручки да чистоплюи, до матери-старухи им дела нет.

— Что, неужели прямо вот так и…

— Да уж можешь не сомневаться!

«Ну, не совсем так, — подумал я, слушая разговор супругов, — но в общем-то где-то близко к истине».

— Не казнись, — утешала мужа Нина, и по голосу слышно: улыбается. — Не ты один виноват, есть и еще кое-кто.

— Кого ты имеешь в виду?

— А теоретик-то? Небось почаще нашего приезжал всегда, детей своих на каждое лето привозил, а картошку, яблони, ягоды отсюда увозил. Мог бы и приложить свои белые руки к чему-нибудь.

— Теоретику некогда, дачу строит. Второй этаж возводит…

Это они о зяте.

Он приезжает на собственных «Жигулях» нежно-зеленого цвета, подкатывает бережно, вылезает солидно. Худощавый, с глубокими залысинами, одет довольно небрежно — всегда в старенькое, и если б не заграничные темные очки, можно было бы принять его за человека вполне рядовой профессии. Но мне, например, известно, что он неплохой специалист в какой-то из военных отраслей. Я сам однажды слышал, как он сказал: «Я — теоретик, а в какой области, вы все равно не поймете, даже если б я вам и попытался растолковать. Но сделать этого, увы, не могу, у нас все засекречено».

Зять-теоретик производит впечатление очень утомленного человека. Наверно, много работает. Или из-за дальней дороги? Живет он с женой Валентиной и двумя детьми то ли в Ярославле, то ли в Горьком. Двоих детей дошкольного возраста неизменно на каждое лето привозит сюда, теще, в начале июня, а забирает в конце августа.

Анастасия Сергеевна всякий раз водит его по огороду, показывает, что где у нее растет и зреет, он молча слушает, одобрительно кивая головой, что-то кратко говорит. Если она угостит свежим огурчиком или редиской, он схрупает предложенное неторопливо, задумчиво; при этом они обсуждают не что-нибудь, а именно этот огурчик.

Что тут скажешь: серьезный и внимательный, уважительный человек.

Обычно он переночует у тещи и рано утром уезжает. А перед тем, как уехать, они вдвоем носят к машине банки с вареньем, мешочки с чем-то — наверное, с сушеными яблоками, — насыпают в багажник картошку или спелые сливы… После этого он неторопливо, как бы осторожно, уезжает.

— Лень, да чай, наплюнуть! — слышу я голос матери. — Чего ты их отпиливаешь! Ведь не мешают.

— Ну, некрасиво, мам. Мертвые же сучья.

— Повредишь яблоню-то, — сердится она.

Мне слышно, как он объясняет ей, зачем нужно непременно обрезать омертвевшие ветки у яблони, а в голосе уже прорывается нетерпение и досада.

— Не мешай! — заключает он.

Вот я хочу отметить, что зять-теоретик такого никогда не позволяет по отношению к матери, то есть к своей теще. От него не услышишь резкого слова. О, это полная противоположность Леониду Васильевичу! Сын нетерпелив, легко раздражается, порывист, даже вспыльчив, а зять вежлив, внимателен, несуетлив. Мне кажется, матери с зятем легче, нежели с сыном, и он ей каким-то образом ближе, понятней.

В этот день в хозяйстве Овчинниковых затеяли большую уборку — так сказать, аврал.

Сверху мне было видно, как Леонид Васильевич или Нина выволакивали из-под крыльца, с терраски прутяные корзины без днищ, прохудившиеся фанерные ящики, картонные коробки, гнилые доски, а за сараем посреди участка, на котором обычно сажали картошку, загорелся костер. Все спрятанное с соображением «вдруг пригодится!» теперь бросали в огонь.

Мать очень ревниво следила, что вытаскивают из темноты на свет невестка или сын, и беспокоилась:

— Да полно! Пусть бы там…

Сын сердился:

— Зачем это барахло! Что ты над ним трясешься!

— Дак пригодится, Лень!

— Мам, ну что хорошего — везде захламлено: и в подполе, и на чердаке, и даже на печи?

Они тащили в костер фуфайки ужасающего вида, прелые рукавицы в паутине, веревки и плесневелую обувь, детские шапки-ушанки в мышином помете…

— Нина! Куда ты это? — встревоженно говорила хозяйка.

— Да не волнуйтесь, Анастасия Сергеевна, вот разберемся — вам понравится. Чего тут гниль разводить!

— Не трогай фуфайки-те! — уже кричала мать сыну. — Ты слышишь ли, чего говорю! Я ими грядки покрываю от заморозков.

И отнимала фуфайки.

— А рукавицы куда прячешь, мам? — возмущался он. — Дай сюда. Вот наказанье!

И отнимал у нее брезентовые дырявые рукавицы.

— А вот этот заступ — зачем он, Лень? — спрашивала Нина.

— Да выбрасывай, к черту! К нему даже рукоятку некуда приделать — проржавел весь.

— Чай, пригодится! — это отчаянный голос матери.

— А вилы с одним зубом? Тоже нужны? — в голосе Нины уже смех.

— Какая ты интересная! — опять вступила свекровь. — Конечно, нужны!

— Куда?!

— А мало ли куда! Вот так щель в изгороди прикрыть, чтоб куры не лазили, или подпереть чего…