Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке - [39]
В когнитивном отношении гибкость стратегии большевиков определялась не только популизмом программы, но и способностью к манипулированию массами. Покровский вообще видел значение Октябрьского переворота в торжестве эгоистических интересов пролетариата, оказавшегося способным поставить свои классовые интересы выше защиты географического «отечества» и утвердить свою волю поверх фетишей национального государства, свободы и равенства как выражения простого арифметического большинства нации[230]. Достижение этого результата обусловлено направленной агитацией – предложением массам именно тех лозунгов, которые были наиболее привлекательны для них в текущем контексте. Еще в Феврале большевики, по признанию одного из их лидеров (А. Шляпникова), делали основной упор на агитацию среди солдат: «наши товарищи, пользуясь партийными и личными связями с солдатами», проникали в казармы, а за неимением такой возможности – вели агитацию под открытым небом, организуя массовки, где говорили «о тягостях войны, ее целях и необходимости свержения царской власти и прекращения войны»[231]. Эти усилия дали плоды, поскольку «народ совершил революцию с тайными и явными желаниями покончить войну»[232]. Ретроспективно оценивая результаты переворота, большевики не без удивления отмечали стихийную поддержку своих действий самыми примитивными социальными слоями (на которые они вовсе не рассчитывали), в результате которой они «были вынесены этой громадной волной» (Н. Бухарин)[233]. Констатируя отсутствие значительного сопротивления Временного правительства, стремившегося спасти положение, «осужденное самой жизнью» (Антонов-Овсеенко)[234], большевики не забывали указать на целенаправленность своего стремления «овладеть массами» – поставить эти массы перед фактом переворота. Это позволяет усомниться в адекватности самого понятия «двоевластие» при описании политической истории переходного периода и предположить, что институциональная нестабильность, порожденная падением монархии, была связана прежде всего с сознательным отказом Временного правительства опираться на существующую систему исполнительной власти, не предложив ей ничего взамен. В результате потенциальное «двоевластие» стало реальным, а социальный выбор в конечном счете оказался столь иррационален – в пользу деструктивных антиконституционных сил, институционально представленных суррогатной системой так называемой «советской демократии»[235].
Другое представление – что советы есть исключительно российская специфика, дошедшее до наших дней[236] (для обоснования этого положения используется даже теория «инверсии»), легко преодолевается на сравнительном материале. Двоевластие – отнюдь не российская особенность. В литературе о советах, комитетах, хунтах и прочих подобных самопровозглашенных учреждениях показаны варианты советской системы как архаичной структуры, неспособной к управлению, но являющейся средством мобилизации антиконституционных деструктивных сил, вплоть до уголовных элементов. Отметим, что советы в России, комитеты в Иране, хунты в Испании и Мексике – суть разновидности институтов непосредственной демократии. Их историческими прототипами, как показал О. Анвайлер, являются не только революционные институты Парижской коммуны или парижские секции периода Французской революции, но и значительно более ранние институты – советы солдат Кромвеля, агитаторы Английской революции[237]. В ходе всех крупных революций данная форма непосредственной демократии выполняет функции массовой мобилизации и может быть успешно использована для захвата власти совершенно различными политическими силами, после чего необходимость в них отпадает (так как в силу своей природы они не могут быть реальными институтами власти) и они сохраняются в лучшем случае в виде декоративного украшения при номинальном конституционализме (как, например, в России после Кронштадтского восстания 1921 г.)[238] Как показывает обращение к иранской конституционной революции, эта форма оказалась вполне совместима даже с традиционалистскими религиозными представлениями исламского духовенства[239]. Как и всякое широкое объединение, советы отражают «элементарность масс» и имеют смысл во время переворота только при наличии политического авангарда. Именно в этом качестве Троцкий считал позднее правомерным использовать советы в Китае, Испании и Латинской Америке, где эта форма имела много общего с традицией сельских «хунт»[240]. Повсюду советы становилась политической формой, которую противники либерального парламентаризма Временного правительства использовали для дестабилизации конституционного строя. Во всех случаях советы – институт манипуляции массами. Это хорошо понимали лидеры большевиков (Ленин и Троцкий), видевшие в советах инструмент захвата власти, которым можно манипулировать исходя из тактических соображений (смена лозунгов в отношении советов в зависимости от того, есть у них большинство или нет)[241]. Таким образом, советы – лишь маргинальная форма захвата власти. Они являются вспомогательным элементом системы властных решений и, как отмечал Ленин, в крайнем случае, могут быть отброшены или заменены другой массовой организацией.
