Полёт одуванчиков - [31]

— Петрович, дорогой, пойми, я её не люблю, я другую женщину люблю. Случилось так, встретились. Что мне теперь, повеситься?

— Люблю-не люблю, это дело второе. Первое — дети. Возвращайся к детям. А любовь… Стерпится — слюбится. Любовь до детей надо было искать, а теперь что — теперь ты перед детьми должник. Какая уж теперь любовь…

— Ты так говоришь, Петрович… Всё у тебя просто: «вернись к детям…» А Вика? Она ведь знает, что я её не люблю. Что у нас за жизнь получится?

— Мужики так не рассуждают. Мужик должен страдать молча. Виноват перед Викой, думай, как вину искупить. А уж перед детьми… Жизни может не хватить, торопись.

— А Даша? Мне без неё хоть в петлю лезь…

— Страдай молча.

Петрович встал, дав понять, что не грех и поработать. А Илью разбирает. Он бы ещё Петровичу и то сказал, и это, примеров бы кучу привёл. Уже домой шёл, а всё мысленно с Петровичем спорил.

Потом встреча с Дашиной мамой. Она, в отличие от Петровича, слушала Илью долго, не перебивала, пару раз согласно кивнула головой. Илья воодушевился, говорил много, искренне, наконец-то ему не советуют страдать молча, ему — внемлют. Наконец-то.

— Ты, Илья, попроси у Даши прощения, отходчивая она, тебя очень любит. Простит. Попроси, с тебя не убудет. И если уж решили, сколько можно тянуть.

Илья благодарно взглянул на неё. Впервые за последнее время улыбнулся. Петрович, Петрович, доброе слово и кошке приятно, а ты для меня ни одного доброго слова не нашёл. Илье захотелось ещё добрых слов. Вспомнил про Вадима. Неправильно они живут в своей Москве, годами не видятся.

— Старик, как ты насчёт посидеть, молодость вспомнить?

— Илюха, где тебя носит, бородач?

Встретились в шашлычной на Новокузнецкой. Накурено. Шумно. Перекрикивая шум и музыку, Илья рассказывает другу о своём. Вот уж где отвёл душу.

Накопилось, Вадим ведь ничего не знает. Илья награждал Дашу высокими эпитетами без опаски быть осмеянным. Он бережно подбирал слова, потому что Даша достойна слов особых. Высоких. Поэтических. Прекрасных.

— Старик, пропадаю. Вдруг она меня не простит? Но я же не по подлости скрыл, что женат. Я, как мальчишка, потерять её боялся. Надо идти, вымаливать у неё прощение, а у меня, веришь, ноги ватные.

— Илюха, ты поэт! В наше время такие чувства! Ты скажи мне, между вами правда ничего не было?

— Не было, — Илье неприятно убеждать Вадима в Дашиной чистоте, но он ведь, как говорят дети, сам первый начал.

Вадим присвистнул.

— Вот где собака зарыта! Она для тебя — невзятая высота. Сошлись бы попросту, пожили как все, поняли, что подходите друг другу, а так рискованно… Вдруг ты через месяц поймёшь — не то, а дровишки уже наломаны, старик.

Что он такое несёт? Даша не то?! Его Даша, ради которой он готов на всё? Какое право имеет Вадим на такие слова? Ему показалось, что в Дашу полетел ком грязи, и если сейчас он не закроет её своей надёжной спиной, произойдёт вселенская катастрофа.

— Вадим, не смей… — голос Ильи зазвенел праведным гневом, — не смей, молчи лучше.

Вадим растерялся.

— Я тебе по-дружески, по-мужиковски, что ты озверел, старик?

Расстались сухо. Пожали друг другу руки. Вадим виновато, Илья обиженно. Прав Петрович, чего я как баба базарная раскудахтался. Молчать надо больше, прикусить язык и молчать. Совета ищу, с ног сбился! А он мне нужен? Петрович посоветовал к жене вернуться, к детям, Вадим вообще пошлятину понёс, а я всех слушаю, как студент-отличник. А ведь всё равно сделаю так, как душа требует. А требует душа одного — бежать к Даше, вымаливать у неё прощение, и, благословясь, за свадебку, так вроде на Руси говаривали. Правильно Дашина мама сказала: «Сколько можно тянуть?»

И случился на его улице праздник. Истерзанный душевными муками Илья прощён. Теперь уж никаких преград. Всё они с Дашей преодолели ради их выстраданного семейного счастья. Как славно сидеть под общим абажуром в Дашиной комнате и составлять списки приглашённых на свадьбу. Притихшая мама ходит на цыпочках, Илья и Даша советуются с ней, а она только отмахивается:

— Сами, сами как решите, так и будет…

Отец тоже дома. Завтра с утра опять на дачу, строит баню. Илья предлагает помощь. Отец отказывается.

— Привык сам. Когда чужой человек рядом, у меня всё из рук валится.

Смутился — про Илью уже не сказать «чужой». Илья теперь свой, будущий зять.

— Я говорю… привык один, но теперь отучаться буду, вот баню построю, тогда…

Илья и Даша весело смеются.

Последнее время все говорят Вике, что она похудела. Неплохо, совсем неплохо, без всяких диет, без всяких усилий. Но она знает почему. Очень устала. Работы в храме прибавилось. Отец Леонид после десятка предупреждений выгнал пьющую уборщицу, попросил Вику поработать и за неё. Дети на одних руках. Илья приходит редко, поиграет, повозится с ними, на том и всё, а Вика как заведённая. Вот она, её диета. Мало спит, много машет шваброй, варит, парит, стирает, детей в сад, из сада, и службы, конечно, службы.

Вика не представляет, что бы она делала, если бы не службы. Она давно уже запретила себе обсуждать свою жизнь с другими. Печаль несла в храм, помощи просила у Казанской, вразумления и совета у отца Леонида на исповеди. Отлаженная горем, однообразная жизнь её не угнетала, она и раньше слыла домоседкой. Вика по совету батюшки запретила себе искать виновных. Илью старалась не осуждать, случилось и случилось, чего уж после драки махать кулаками. Но если всё же, зазевавшись, впускала в себя ропот на мужа, то быстренько, заученно, только от зубов отскакивало, повторяла: «Илья хороший, Илья хороший…» Совет отца Леонида вошёл в привычку и вершил благое дело воспитания души. А вот «Даша хорошая» повторяла без усилий вообще. Сама удивлялась. К Даше она не испытывала неприязни, ей иногда казалось, что Илья бросил свою артистку и ушёл к Даше, и сразу всё встало на свои места. Вике хотелось увидеть Дашу ещё, поговорить с ней, посмотреть в глаза этой свалившейся на его голову девочке, подсказать что-нибудь житейское.