Полет кроншнепов - [62]

Адриен и Эрнст беззаботно переговариваются, а я не в силах вымолвить ни слова. По-зимнему ослепительное солнце будит в моей памяти воспоминания о голубоватом льде, белом снеге и одиноких прогулках на лодке в тростниковые заросли. Свет в горах совсем другой: он беспредельно чист и пронизывает все, как вездесущий бог. Человеческий голос теряет привычную насыщенность и звучит порой на регистр выше. Приглушенный бас Битциуса превращается почти в баритон, альт Адриен становится почти меццо-сопрано. Краем глаза я наблюдаю за ним: неужели и он влюбился? Она с нескрываемым восторгом любуется чередованием сказочных картин, узнает отдельные растения, большей частью это астры, здесь, в горах, у них еще не прошла пора цветения. Когда она не занята разговором, губы ее немного приоткрываются, и лицо принимает по-детски доверчивое выражение.

— Мартин, смотри-ка! — вырывается иногда у Адриен.

Она все время пытается произносить мое имя как Маартен — то, чем Эрнст никогда себя не утруждал, — но из этого получается лишь забавный гибрид Маартена и Мартина. Она редко первой начинает разговор, инициатива по большей части принадлежит Битциусу. Они до сих пор обращаются друг к другу по фамилии, так что у меня перед ним есть некоторое преимущество. Как бы сложилась наша жизнь с Адриен в моем тростниковом царстве? Она, такая живая, склонная к экзальтации, не сможет найти себя среди бекасов и черных крачек.

Наверное, пришлось бы переехать.

Теперь Тунское озеро видно от края до края; жаль только, облака закрывают его значительную часть. Подъезжая к промежуточной станции, наш поезд притормаживает и после свистка, на который горы отвечают эхом, продолжает свой путь. Мы поднимаемся все выше, сосновые леса заметно редеют; выезжая из туннелей, мы не перестаем поражаться новым и новым красотам. Лесной ярус еще не кончился, поезд приближается к следующей станции, и тут я замечаю черных птиц (странные, незнакомые существа, сердце начинает лихорадочно колотиться) и первый клочок снега. Здесь выходит группа юношей и девушек, все с рюкзаками.

— На вершину пойдут, — говорит Эрнст.

Заснеженные вершины поднимаются над нами; созерцая величавую красоту белоснежных склонов, буквально немеешь — они царят над миром, и все остальное словно не существует. Их ледяное молчание вселяет страх, только теперь я начинаю понимать смысл строк псалма, которые так дороги были моей матушке: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя». Мама никогда не видела гор, она никогда их не увидит, и в этом заключена жестокая и беспощадная истина, я чувствую себя предателем, потому что сижу здесь, и с новой силой вспыхивает во мне ненависть к соотечественнице-старухе напротив.

Но скоро все проходит; застывшие, недвижные, грозные великаны по ту сторону долины заставляют меня невольно вспомнить и продолжение сто двадцать первого псалма: «Не даст Он поколебаться ноге твоей, не воздремлет хранящий тебя. Не дремлет и не спит хранящий Израиля». Сознание Его присутствия сейчас настолько потрясает меня, что безверие — на самом деле его, собственно, никогда не было — рассыпается в прах как плод досужей фантазии. Мне кажется, что я вновь постигаю смысл Его вечного молчания, Его неподвижность, Его от веку бдящее око.

Мы выходим из вагончика, узкая дорожка бежит мимо высокогорной гостиницы. Те, кто приехал с нами, растягиваются длинной цепочкой и, отойдя даже на небольшое расстояние, выглядят карликами. Они стараются говорить негромко, но их голоса рассыпаются в хрустальной тишине между скалами на множество отчетливых звуков. Мы долго идем по тропинке, взбираемся на небольшое возвышение. Люди разбредаются в разные стороны, скрываются за холмами на этой безлесной горной равнине, но голоса слышны еще долго, они разносятся по округе, радостные и беззаботные, как голоса детей, заигравшихся допоздна. Как легко здесь дышится! Раньше я вообразить себе не мог, что воздух способен так расширить мироощущение, вселить столько радости. Даже говорится здесь иначе — легко и свободно, а сам процесс произнесения слов, если вспомнить слова поэта, которого я благодаря Марте изучил основательно, — удовольствие. И в том же стихотворении он, кажется, говорит о бесплотном, словно тень, шаге. Здесь, в горах, где тени сгущаются до черноты, этот образ можно представить себе еще более рельефно.

Мы устраиваемся на покатом склоне среди низкорослых кустарников и делаем короткий привал. Битциус показывает мне горные вершины: Юнгфрау, Айгер, Мёнх, Кляйне-Шрекхорн, Гросе-Шрекхорн, Финстераархорн — Дева, Айгер, Монах, Малый Рог Ужаса, Большой Рог Ужаса, Рог Мрачного Орла. Северная стена Айгера резко выделяется на фоне заснеженных склонов. Мы вполголоса говорим об альпинистах, погибших при восхождении на эту гору. Битциус дал мне свой бинокль, и я пытаюсь разглядеть Вайсе-Шпинне — Белого Паука. Теперь, очутившись в горах, я могу понять, почему человек стремится к их покорению: это порыв в вечное, туда, где безраздельно царствует зима. Горы раз и навсегда подчинили себе времена года, остановили бег времени, застыли, молчаливые и неизменные, в гордом оледенелом одиночестве. Эйнштейн, проезжавший в трамвае, мог только предположить, будто движется со скоростью света, альпинист же наяву прикасается к замершему времени.