Полет кроншнепов - [41]

— Это твой портфель, Марта?

Она направилась в мою сторону. На ней была темно-синяя юбка с вытканными золотыми кольцами. При каждом шаге они приходили в движение, и солнце вспыхивало на золотых нитях.

— Мой. Спасибо.

Она не смотрела на меня. Но в ее глазах я не заметил насмешки или неприязни; напротив, ее взгляд был полон дружеского расположения. Я нерешительно протянул ей портфель, хотя мне так трудно было расставаться с ним, ведь это был ее портфель! И тут я увидел свое отражение в одной из дверей, ведущих в коридор. Я показался себе каким-то неожиданно маленьким, ниже ее ростом, хотя это было не так. Я стоял согнувшись, как будто собирал томаты. Мне даже показалось, что у меня горб. Неестественно бледная кожа, поросшая длинными и черными, как у призрака, волосами резко выделялась на фоне моего кирпичного лица. И, наверное, самое отвратительное — это мои ноги: костлявые, бледной окраски, покрытые такой же черной растительностью. Когда я передавал ей портфель, наши руки едва соприкоснулись. Я поспешил скорее убежать от своего отражения. Там, где ее пальцы прикоснулись к моим, кожу слегка покалывало. Никто в зале не заметил моего отсутствия. Кто-то из ребят занимался на перекладине, остальные сидели на деревянной скамье вдоль стены. В ожидании очереди я внимательно изучал свою грудь, ноги, эту отвратительную черную растительность на белой коже. У большинства ребят из класса были блестящие бронзовые спины, потому что все летние каникулы они провели на побережье или загорали на пляже. А я работал в саду, и отец запрещал мне снимать рубашку, потому что это грешно.

Но еще тяжелее, чем растущую ненависть к собственному телу, я переносил то, что ни с кем не мог поделиться своими переживаниями, связанными с Мартой, я страдал, потому что меня не понимали. Даже Йохан. И во всех этих книгах о Бурхаафе, Кеплере, Паскале, Гауссе, в которых раньше я находил себе утешение, полагая, что там речь шла о людях, в чем-то сходных со мной, хотя, конечно, это были талантливые или очень одаренные личности и сходство проявлялось только в их раннем, с самого детства, одиночестве. — во всех них ни слова не говорилось о тягостной, гложущей тоске, которая определяла теперь все мое бытие, каждый его час, будь то бодрствование или сон. Более, чем когда-либо, я ощущал пустоту вокруг себя; раньше хоть были ребятишки, которые отплясывали солнечный танец, выковыривали застывший раствор из щелей между кирпичами или тайком мочились на школьном дворе, а я, презирая их за это, знал тогда по крайней мере, что я не один такой.

Но благодаря ей я смог познакомиться теперь еще с одним человеком, которому все это тоже было знакомо. Она часто брала в библиотеке книги о музыке, и я всегда их перечитывал после нее, и в те тихие минуты, когда мама разливала чай, я теперь постоянно слушал радио, мама была со мной заодно, и это удавалось мне теперь даже вечерами, несмотря на протесты отца и его ворчание по поводу греховности и мирских соблазнов. Мама рассказала мне, что в детстве она некоторое время жила у своих тетушек, они очень любили музыку, много слушали, с тех пор у нее появилась тяга к музыке, но из-за противодействия моего отца ничего из этого не получилось. Однако сейчас нас было пусть небольшое, но большинство, и поэтому почти каждый вечер в нашей комнате светился зеленый глазок радиоприемника, и чужие звуки заглушали собой голоса дроздов да шелест камыша. Звуки были незнакомые, настолько незнакомые, что поначалу они не трогали меня совершенно, но иногда передачу повторяли, и, случалось, я не мог объяснить охватывавшее меня в тот момент волнение, я просто не знал подходящих слов, лишь повлажневшие глаза выражали мое внутреннее состояние. Но вот что странно — для того, единственного, композитора мне не требовалось повторения, потому что я как-то сразу, когда услышал его впервые, понял: он это тоже испытал. Стоило прозвучать начальным тактам «Неоконченной», а я уже понял это, и продолжение ее только подтвердило мою догадку: вот оно — то, что не передать словом, не постичь разумом, не объять душой, то, что можно лишь смиренно принять. Нечто подобное слышалось мне и в других произведениях Шуберта, но не так четко, как в этой единственной симфонии, где накал чувства достигает своей вершины, а звучание инструментов делает его почти осязаемым. Это был ее мир, и, как рассказал мне Йохан со слов ее одноклассницы, она любила Шуберта. Но вот на одном из школьных концертов, организованном силами учащихся, она играла Гайдна. Я впервые заметил, что и она, оказывается, может нервничать и у нее подрагивают руки. Ее щеки приобрели пунцовую окраску, намного более яркую, чем когда-либо это смог сделать ветер. Она села к роялю. Восьмая соната ля-бемоль мажор Гайдна, тихо объявила она. Ее личность особенно чувствовалась во второй части. Как будто эта величественная, чарующе-спокойная музыка создавалась исключительно с целью описать ее характер.

Сразу же после концерта — уже был поздний вечер — я, не дожидаясь никого, вскочил на велосипед и помчался домой. У первого поворота я разглядел ее фигурку на автобусной остановке. Она тоже была одна. На ней были туфли на высоком каблуке, и я готов был дать голову на отсечение, что надела она их сегодня впервые. На улице было свежо, и она подняла воротник своего синего пальто.