Полет кроншнепов - [34]

Впервые в жизни я прикасаюсь к ее руке. Кончики среднего и безымянного пальцев заклеены пластырем. Чтобы не оставалось следов никотина? У нее изящная рука, прохладная и нежная. Меня переполняет ощущение незнакомого счастья, тревожного волнения, и сразу куда-то исчезает каменная напряженность, из-за которой многие чуждаются меня. Я стал таким же, как все.

— Ты уже профессор, — с восхищением говорит она.

— Да, зато у тебя двое детей.

— Двое. А ты еще не женился?

— Пока нет. А ты училась в консерватории?

— Да, но ушла оттуда.

— Фортепьяно — инструмент особый, — продолжаю я, — если учишься на скрипке, то в крайнем случае всегда можно найти место в каком-нибудь оркестре, но пианист должен выбиваться в солисты — а для этого нужны исключительные способности, — иначе тебе светит лишь карьера учителя музыки.

— Дело не в этом, я, возможно, и достигла бы чего-нибудь, но я должна была ежедневно проводить за роялем по нескольку часов, что при моей склонности замыкаться в себе могло кончиться совершенной изоляцией.

Никогда в жизни я не имел возможности говорить с Мартой так долго и так много. А тут могу разговаривать с ней сколько угодно, совершенно запросто, пусть даже о пустяках, тридцать лет моей жизни вдруг обретают цвет и блеск.

— Хорошо, если бы пришли Янни и Тини. Они сейчас живут в Амстердаме, учились там, говорят, неплохо устроились. А знаешь, я ведь никогда не была в Амстердаме. Вот ужас, правда?

Была бы ты моей женой, думаю я, ты побывала бы и в Амстердаме, ты объездила бы весь свет.

— В Амстердаме нет ничего особенного. Вот Лондон — это здорово, красота, там что ни площадь — то сад.

Ей не понять меня, ни за что не понять, ведь она не боится пустых площадей. У нее слегка подведены глаза, и она на голову ниже меня. Странно. Я всегда считал, что мы одного роста. О чем же с ней поговорить еще?

— Пойду посмотрю, может, еще кого увижу, — говорит она.

Оно живет, нетронутое, сохранившее первозданную чистоту, эфемерно-призрачное чувство, не подвластное словесному определению, выразить или, скорее, вызвать которое, да и то лишь поверхностно, можно разве что в музыке, моцартовской арии «Non sò piu» и адажио из Шестой симфонии Брукнера. Изумление и восторг охватывают меня одновременно — вот ведь в чем заключено самое главное, что придает смысл нашему существованию. Эта мысль не покидает меня на протяжении урока биологии, который проводят специально для нас. Все остальное в жизни — не преходящее, а просто лишнее. Погруженный в раздумья, сосредоточенный и счастливый, я думаю о ней, а класс в это время дрожит от хохота, но их шутки меня не интересуют. Следующий урок — родной язык; мы с ней оказываемся в одном классе, все места заняты, и она стоит, прислонившись к стене; мне стоит большого труда удерживать себя, чтобы не смотреть все время в ее сторону. Но я боюсь упустить малейшее движение этого лица, морщинок в уголках рта и вокруг глаз, хочу запечатлеть в памяти ее улыбку, каждый взлет ее бровей, я должен сохранить все, чтобы потом наедине с самим собой раскладывать эту коллекцию грустных воспоминаний. Мне хорошо известно, что я никогда не смогу воспользоваться именно этим сокровищем, потому что до сих пор не умел вызвать в памяти ее лицо, лишь изредка, быть может, она станет являться мне в ночном сновидении или в тот неуловимый миг на грани сна и яви, поэтому чем больше запечатлеется во мне сейчас, тем выше будет шанс, что редкие счастливые мгновения, ускользнув от тщательно скрываемых памятью, а поэтому недоступных воображению воспоминаний, все же обретут когда-то реальные контуры.

Учитель нидерландского вызывает меня.

— Назовите лучшую книгу Симона Вестдейка.

Я понимаю, что сейчас моя очередь отвечать в той же шутливой манере, как здесь заведено.

— «Последний шанс». — Я смотрю прямо в глаза Марты.

Класс хохочет. Совсем не обязательно, чтобы твои ответы были на самом деле остроумны, просто всем сейчас весело, достаточно любого, самого незначительного повода, и смех вспыхивает с новой силой. Я чувствую, как кровь приливает к щекам, я смотрю на нее, я ничего не могу поделать с собой, она только улыбается, опускает глаза, а в следующее мгновение, откуда ни возьмись, появляется человек и, вклинившись между ею и мной, фотографирует ее группу. Во что бы то ни стало я должен заполучить этот снимок. И негатив тоже. Я закажу тысячу копий, тысячу увеличенных портретов, я развешу их дома, в моем кабинете, в моей теплице. Я уже словно вижу эту фотографию и продолжаю смотреть на Марту, я стараюсь подыскать самые остроумные ответы на вопросы учителя. Мне разрешают сесть, она смотрит в мою сторону, и в ее взгляде, ровном и дружелюбном, нет ни тени укора или неприязни.

Уроки заканчиваются, я брожу по школьным коридорам, но ее нигде нет. Вот столовая. Она там разговаривает с женой Йохана Костера, который сидит рядом. Я подхожу ближе. Йохан отправляется за кофе, его жена отлучается в туалет, и я снова остаюсь наедине с ней.

— У тебя есть пианино? — Я не знаю, о чем бы еще спросить.

— Пока нет. Но скоро должны привезти. Мы понемногу рассчитываемся с долгами.

— А что за инструмент?