Полет кроншнепов - [28]

— Отчего, сестра, не поешь с нами и вы что же не поете? — обращается младший к нам с мамой.

— Я не могу теперь петь, — шепчет мама.

— В чем же дело?

— Горло.

Старейшины молча сидят на своих местах, большие пальцы четырех рук просунуты за четыре тесьмы подтяжек, по тому, как мерно поднимаются золотые цепи на животах, можно следить за их дыханием.

— Кофе, братья? — шепчет мама.

— С удовольствием, сестра.

— Давай я заварю, — предлагаю я маме.

— Я сама.

Мама проходит через всю комнату, открывает дверь на кухню и поднимает с плиты чайник со свистком. Она растерянно останавливается с чайником в руках, поворачивается направо, налево и наконец ставит его обратно на конфорку. Потом открывает шкафчик, но не тот, из которого обычно достает кофе. Снова закрывает дверцу и возвращается в комнату.

— Маартен. — В ее глазах страх.

— Что случилось?

— Что я?…

— Ты хотела поставить кофе. Садись, я сам управлюсь.

— Да, но…

Я подхожу к маме, обнимаю ее и подвожу к стулу. Она покорно садится.

— «Твой, Господи, закон». — Она произносит одну только строчку, без мелодии. Она плачет. — Я не помню дальше.

Я иду на кухню и закрываю за собой дверь. Там я доверху наливаю чайник, ставлю его на плиту, чиркаю спичкой и подношу ее к конфорке. Вспыхивает пламя. Через боковую дверь я выскакиваю на улицу и, не помня себя, бегу подальше от дома, навстречу буре. Бешеный ливень стегает меня по лицу, я бегу по дорожке и кричу, кричу, но не слышу своего голоса. Сил больше нет, я останавливаюсь, тяжело дыша, я стараюсь сдержаться, но упрямые волны рыданий захлестывают меня и вырываются наружу. Никак нельзя, чтобы эти старейшины видели мои страдания. Я до изнеможения колочу руками по незримому врагу, остервенясь, пинаю деревянный забор, пока боль в ногах не останавливает меня. Я затихаю. Возвращаюсь домой. На кухне я насыпаю в мельницу побольше кофейных зерен: сейчас я заварю им такой крепкий напиток, что у них сердца повылетают из-под ребер. Маме и себе в чашку я наливаю немного кофе, остальное доливаю кипятком, зато им кофе я не жалею. С подносом в руках я появляюсь в комнате и застаю братьев за оживленной беседой. Мама, мертвенно-бледная, как-то съежившись, сидит бочком на стуле, закрыв глаза.

Я первая жертва этих старейшин. Они одним махом разделались с кофе — и глазом не моргнули.

— Что-то вы, брат, в последние месяцы не появляетесь совсем в церкви. Почему?

— Да потому что по воскресеньям я должен сидеть дома с моей бедной матерью.

— А до этого? Когда ваша матушка лежала в больнице?

— Я ездил к ней каждое воскресенье, так что мне было не до церкви.

— Все это уловки да отговорки. Чадо Господне всегда найдет время для посещения святого храма.

— Вы ступили на стезю вашего дедушки, — подхватывает второй старейшина, — он тоже никогда не ходил в церковь. В нем есть что-то от его деда, а, Кейс?

— Да-да, уж старый-то Маартен был закоренелым грешником, он на него похож, ты прав. Позвольте спросить вас, брат, когда вы намерены совершить веропризнание[9]?

— Никогда, — отвечаю я, — это же полнейший вздор. Укажите-ка мне хоть одно место в Библии, где бы упоминалось об этом веропризнании. Это небиблейская традиция, равно как культ Марии у католиков.

— Но вы же не откажетесь, надеюсь, сказать «да» царю царей?

— Если вы покажете мне сначала то место мест, где говорится об этом.

— Разрази меня гром, Кейс, мне не приходилось слышать ничего подобного.

— Точно, надо будет доложить на церковном совете.

И братья увещевают меня, урезонивают по очереди. Как бы между прочим они припоминают геенну огненную и моего дедушку, который, вне всякого сомнения, получил там постоянную прописку. Они говорят долго, и мне одно удовольствие слушать их тары-бары, меня их болтовня не трогает совершенно, она в другом измерении, нереальная. Мама тихо сидит в сторонке, не проявляя никакого интереса к разговору старейшин, она в забытьи, может быть, даже без сознания.

— Истинно показал Господь наш в этот вечер, что мудрецам и разумным недоступно сие, — говорит старший, — юный брат преисполнен учености, но врата Царствия Небесного не отверзнутся перед ним.

— Сестра, — вступает второй старейшина, — сделай милость, обрати к нам свой слух.

— Да что вы, — вздрагивает мама, очнувшись, — нет мне прощения. Грехи мои красные, как пурпур, красные, как пурпур…

— И станут они белыми, белее снега, когда окропит их кровь агнца Божия, — подхватывает тот, что помоложе.

— Нет, нет для меня прощения, грехи мои…

В повторении этих слов есть нечто грозное, но внезапно мама умолкает и выпрямляется всем своим хрупким, почти детским тельцем.

— Детские глазки… Безвинные, совсем безвинные. Неправда, не было первородного греха, все вы лжете. Что вы, старейшины, знаете о Боге? А я грешница, и грехи мои красные, как… как… — Голос мамы замирает, гаснет, она садится, сжимая кулачки.

— В чем ты прегрешила, сестра, откройся нам.

— Не ваше это дело. — Я не в силах сдержать свое возмущение.

— Вся вина моя перед Святым Духом, — отвечает мама.

Оба брата словно онемели. По их лицам видно, что такого поворота они уж никак не ожидали и поэтому не в состоянии сразу собраться и дать подобающий ответ.