Полет кроншнепов - [27]

— Мама, ящик пустой. — Я вынужден говорить громко, чтобы смысл слов дошел до нее.

Мама поднимается со стула. Без моей помощи она сейчас даже не в силах расчесать свои некогда иссиня-черные волосы. Теперь они приобрели пепельно-седой оттенок и вследствие облучения выпадают целыми прядями. Теперь надо скорее уехать, я не в состоянии более видеть это. Но, как правило, я остаюсь еще на некоторое время, пока не приезжает медсестра из деревни. Маму выписали из больницы только с условием, что к нам будет приходить медсестра. Иначе просто и быть не могло, ни за что на свете я не мог оставить маму чахнуть в больнице, не хотела этого и сама мама, в ту пору она еще была в здравом уме. Теперь каждое утро, садясь в машину, я боролся с подкатывавшим к горлу комком, сжимал кулаки, прежде чем положить руки на руль, и до боли стискивал зубы, стараясь сдержать рвущиеся изнутри рыдания.

Сегодня пожалуют старейшины.

Я устраиваюсь на мостках через протоку и жду их появления. По временам волна окатывает мои ботинки, но я не придаю этому особого значения. Опускаются сумерки, но, несмотря на это, мне видно, как по тропке вдоль протоки, отчаянно борясь с ветром, к нашему дому пробираются два страшилища на велосипедах, в застегнутых пальто с развевающимися полами, и лишь по белым пятнам лиц в них можно найти какое-то сходство с человеческими существами. Они прислоняют велосипеды к нашему забору и пока еще не замечают меня. Когда я огромными шагами направляюсь в их сторону, они в испуге вздрагивают, пятятся немного назад. Эти двое — из богатых крестьян, одеты во все черное, оба значительно старше моей мамы, и вот это как раз бесит меня. Почему им отпущено жить гораздо дольше, чем моей матушке? Их красные физиономии испещрены мелкой сеткой капилляров — это следы неуемного потребления можжевеловки. Черные картузы шелковистого материала прикрывают их квадратные, тяжелые головы. Несомненно, кальвинизм придуман именно для такого типа людей — губы ниточкой, поросячьи глазки, щеки в красных пятнах, — черты лица у них все же человеческие, и в этом-то вся трагедия.

— Ну и погодка, а? — начинает тот, что выглядит старше.

— Не говори, — откликается второй.

— Я хотел бы вам кое-что напомнить, прежде чем мы переступим порог дома, — говорю я. — Вы, конечно, слышали, что моя мать очень серьезно больна.

Оба старейшины кивают головой.

— Да, одно к одному, сначала отец, теперь мать, — сочувствует мне тот, что помоложе. — Но Господь воздаст вам по заслугам.

— А отец-то совсем неожиданно… — подхватывает второй.

— Чего уж там, ведь скоропостижная и безболезненная смерть — благодать божья, — говорю я.

— Нет, — голос старшего звучит строго, — я не согласен с вами, и внезапная смерть не есть благодать Господа нашего. Ваш отец не смог подготовить себя к смерти и ко встрече с Богом Живущим, Владыкой небесного воинства. Ваша матушка должна сейчас подготовиться, и поэтому нам необходимо пройти к ней.

Я молча смотрю на старейшину, тот, собираясь с мыслями для предстоящей беседы, протирает белым носовым платком свой лысый и гладкий череп. Лет через десять и я буду такой же. Мне ничего не стоило бы сейчас двумя-тремя меткими ударами загнать его в воду, но я сдерживаю себя.

Послушайте, моя мать сейчас не в здравом уме, болезнь затронула ее мозг, и она на самом деле в очень тяжелом состоянии. Поэтому лучше будет не заниматься этой подготовкой, все равно она ничего не поймет.

— Доктор говорил нам. Господь подвергает ее суровым испытаниям. Ибо кого любит Господь, того наказывает, помните об этом. От мудрецов и разумных сокрыто сие, детям же малым открыто будет, так неужели мы оставим ее сейчас, когда ее покинул разум?

Я резко поворачиваюсь и иду к дому, распахиваю дверь, в прихожей они снимают свои тяжелые пальто и картузы. На их округлых животах позвякивают золотые цепочки для часов.

Мы проходим в комнату — я впереди, старейшины шаркают сзади. Мне необходимо уловить движение их глаз, когда они увидят маму, седую, высохшую, измученную болезнью.

— Так, сестра, — говорит старший, и лица обоих остаются непроницаемыми, ничто не в состоянии тронуть их, — болеешь, я вижу. Тело бренно, а вот как душа? Ведь это главное.

Я снова пытаюсь сдержаться, но тщетно, поэтому я подхожу к печке и, стараясь произвести побольше шума, с грохотом засыпаю в нее уголь, копаюсь в полупустом ящике.

— Садитесь, — не поворачивая головы, предлагаю я старейшинам.

Они грузно опускаются в кресла, и мне слышно, как скрипят старые пружины, братья потирают руки и пододвигаются ближе к огню, они одновременно закидывают ногу на ногу с едва слышным характерным хрустом суставов.

— Мы начнем с псалма «Твой, Господи, закон блистает совершенством, сердца на правды путь он наставляет».

Старший затягивает громко, он безбожно фальшивит, на слове «закон» вступает второй, мама дрожащим голосом в состоянии произнести лишь несколько слов, она даже не поет, а полушепчет, ее некогда прекрасные глаза наполняются слезами.

— Маартен, я не могу ничего вспомнить. — Голоса ее почти не слышно, и старейшины ничего не замечают.

Они орут на весь дом, их рев перекрывает даже завывания ветра. Последнее слово каждой строки они растягивают, пока хватает воздуха, их лица багровеют, оба так широко разевают рот, что мне виден маленький дрожащий язычок.