Полет кроншнепов - [25]

Мне никогда не разорвать замкнутый круг одинокого отчуждения, в котором я нахожусь, да я и не хочу этого. В пятом классе уроки у нас вел господин Кордиа, тот, что носит военный мундир, и мальчишки теперь следили за мной после школы, я видел их на дорожке — поначалу нерешительных, но с каждым разом становившихся все наглее. Они старательно выдерживали дистанцию, которая изо дня в день сокращалась. Уменьшалась и численность этой компании. В конце концов в моем эскорте осталось всего четверо мальчишек, и, если не было дождя, они каждый день шли за мной по пятам. Они что-то кричали мне вслед, размахивали палками, которые выламывали по дороге из кустов бузины, я шел, не оглядываясь, прямиком через белую в тот год от ясколки пустошь, разделенную на участки колючей проволокой, мне не было страшно — они ведь не знали, куда я иду, и не решались сворачивать с дорожки. Однако их преследования стали мне понемногу надоедать; день ото дня их крики становятся громче, все более воинственно размахивают они своими палками. Пусть они дразнят меня «генералом», по старой памяти так называет меня и господин Кордиа. Я не обижаюсь, но очень хочу, чтобы он больше не называл меня так и вообще чтобы не хвалил, когда рядом есть кто-нибудь из моего класса.

— Ты тут единственный, у кого есть голова на плечах, а вы все мешки с соломой, безмозглые болваны.

Стоит ему утром так сказать обо мне, как днем по дороге домой я слышу эти слова от четверки преследователей. Однако я не оборачиваюсь и стараюсь идти как можно спокойнее. Но злость между тем накапливается, хоть я и не подаю вида. И вот как-то летним днем мое терпение лопнуло. Мальчишки решились наконец перешагнуть рубеж — наклонный заборчик с падающей калиткой, — ступить за который до сих пор не отваживались. Я обернулся. Они стояли и перешептывались друг с другом. Внезапно с криками «генерал!» и палками наперевес они бросились в мою сторону, но я стоял как вкопанный. Остановились и они. Нас разделяли всего лишь три дорожные плитки. Почему на их лицах такой восторг? Откуда этот блеск в глазах?

— Бей его, — командует самый длинный из них, тот, что всегда дразнит меня в школе.

Они делают шаг ко мне. Бежать? Ну уж нет. Теперь мы стоим почти вплотную друг к другу, на расстоянии вытянутой руки. Я молча смотрю в их лица, вижу их торжествующие глаза. Длинный неожиданно резко взмахивает палкой. Удар приходится по левой руке. Боли я не чувствую — только неукротимую, лютую злобу. Обеими руками я вцепляюсь в палку и с такой силой дергаю ее на себя, что нападающий, не удержавшись на ногах, падает лицом вниз. Остальные набрасываются на меня, но я от этого только еще больше свирепею. Сжимая отвоеванную палку в трясущихся руках, я со звериным бешенством колочу по головам мальчишек; тут до моего слуха долетает дикий, страшный визг, и не сразу я понимаю, что это я сам ору истошным голосом. На губах выступила пена. Трое дружков удирают во все лопатки, четвертый силится подняться с земли, но я падаю на него всем телом, бью его кулаками по голове, рву его сальные космы, поднимаюсь и волочу за собой. Он безуспешно пытается вырваться, но я тащу его одной рукой — и в этот миг начинаю понимать, почему мама всегда восхищалась моей силой. Мальчишка норовит схватить меня за ногу, но у него ничего не получается. Я подволакиваю его к свежей коровьей лепешке, вдавливаю лицом в самую середину, и с моих губ срываются какие-то бессвязные звуки — обрывки недавней бешеной злобы. Я мертвой хваткой вцепился в эту ненавистную башку и с остервенением заталкиваю ее в зловонный помет. Лицо, волосы его перемазаны бурой жижей, она забивает ему рот, и тут его начинает рвать. Мальчишка судорожно дергается, весь вымазанный коровьим дерьмом и собственной блевотиной. И тут я затихаю, злобы как не бывало. Я помогаю противнику подняться и иду прочь. Добравшись до дороги, я оборачиваюсь один только раз — те трое замерли вдалеке возле заборчика, а их приятель так и остался на лугу: он наклонился вперед, его выворачивает наизнанку, пучками травы он оттирает лицо и загаженную одежду. Надо скорее идти домой, но меня начинает трясти. Что же я наделал? Но вот ребята остаются далеко позади, и я опускаюсь в траву. По щекам неудержимо катятся слезы, беспомощные свидетели жестокого гнева, почти безумия, неподвластного мне.

— Что-то ты поздно сегодня, — встречает меня мама.

— Да, — говорю я коротко, — надо было помочь учителю.

После того случая ребята прекратили свои преследования.

Господин Кордиа остается со мной после уроков. Мы дополнительно занимаемся французским, английским, алгеброй. Проходит полчаса занятий, учитель все это время не может сдержать восхищения по поводу моих стремительных успехов. Он рассказывает мне о своей службе в армии, о переподготовке и о пяти днях войны в 1940 году.

— Это были единственные настоящие денечки в моей жизни. — Твердым шагом он проходит к старенькой печке, засыпает в нее антрацит. Пламя вздымается кверху, бросая отблески на лицо видавшего виды солдата, на его серо-голубые, отливающие стальным блеском глаза, оживленно вспыхивающие, когда он заводит речь о своей армейской службе. — Настоящее товарищество существует лишь в армии.