Полет кроншнепов - [23]

Мужчина подводит меня к парте в среднем ряду.

— Вот Маартен, он станет генералом. Присмотритесь к нему, — говорит он громко, обращаясь к учительнице.

Все поворачиваются в мою сторону, и я чувствую себя очень неловко от такого внимания к моей персоне. Я рассматриваю изрезанную крышку парты. Громкие голоса ребят во дворе звонко разлетаются по классу. Раздается звонок. Я смотрю наружу. Площадка перед школой понемногу пустеет и от этого кажется больше. Теперь здесь стало много места для яркого солнечного света, и ко мне возвращается тревожное чувство пугающей неподвижности, во всем — лишь свет и тень.

Учительница рассказывает что-то, но я не слушаю ее, я рассматриваю темные фигуры на площади. Среди них я пытаюсь найти мою маму, и это оказывается задачей не из сложных, сколько бы там ни было народу. Она одиноко идет через всю площадь из тени, отбрасываемой школой, в сторону солнечного света. С ней рядом ее собственная тень. Я вцепился руками в край парты и безотрывно слежу глазами за мамой. Некоторые дети начинают хныкать, но мне нет до них дела, они все равно не знают, о чем мог бы заплакать я. Мама. Она уходит по дорожке — быстрым и уверенным шагом, становится все меньше и меньше, все темнее в окружении света. Над ее головой черными точками — кулики. И я знаю, отчего бы я смог заплакать: оттого что нет с ней рядом никого, кто защитил бы ее от коров, оттого что сейчас она совсем-совсем одна без меня должна идти обратно по дорожке через луг. Мама скрылась за ивовой рощицей. Я глубоко вздыхаю, голова тяжело опускается на сжатые кулаки. С этого мгновения единственное, чего мне хочется, — это уйти домой, мое желание становится еще более настойчивым, когда нас выпускают на перемену, и я отхожу в сторону, не отрывая глаз от дорожки, выложенной плиткой, но никто там не появляется. Ребята со мной не разговаривают, не спрашивают ни о чем. Только когда уже пора идти в класс, завуч, ходивший до этого взад и вперед, вдруг останавливается возле меня.

— Ну как, Маартен, нравится тебе в школе? — И он проводит рукой мне по волосам.

Я не знаю, что ответить, и молча стою перед этим длинным мужчиной. Мне не нравится, что меня он гладит, а других детей нет. Наступает время обеда, и я достаю из сумки бутерброд, который мне дали с собой, потому что идти до дома и обратно получается далековато. Сквозь высокие классные окна мне хорошо видно, как школьный двор мало-помалу пустеет, открываясь немилосердному солнцу, и застывает в неподвижном безмолвии; сюда не опускаются даже птицы, из чего я сразу делаю ошибочный вывод, что птицы не любят площадей. Но проходит время, и двор снова заполняют шумные ребячьи игры.

Проходит месяц за месяцем, я наблюдаю биение пульса нашего школьного двора, всегда оживленного после уроков и замирающего в середине дня, хотя сюда изредка и залетает стайка трогательных воробышков, но около двух часов жизнь обретает свой прежний ритм. Площадку перед школой я изучил до мелочей, мне ничего не стоит рассказать о достоинствах всех подоконников, где обычно сидят мальчишки; я знаю все лунки для книккера, все гладкие каменные плиты, на которых любят кружиться девчонки, все места возле стены, где лучше всего играть в чехарду, а также все выступы, за которые удобно привязывать прыгалки, — все это в моих владениях. Все это я лишь вижу, а поэтому не могу там играть. По утрам, шагая через площадь к школе, я как бы раздваиваюсь: себя я представляю только за классными окнами, откуда весь двор у меня как на ладони, а значит, сейчас по нему иду не я, тогда я — это не я и по двору идет кто-то другой. Мне теперь никогда не избавиться от страха перед открытым пространством, по которому мне надо пройти. На переменах я всегда пробегаю немного по мощеной дорожке, останавливаюсь и смотрю назад, на школьный двор. Я не осмеливаюсь попросить разрешения поиграть с ребятами, впрочем, они и сами не приглашают: они презирают меня за то внимание, какое завуч когда-то проявил ко мне и к моему генеральскому будущему. Все годы, что я ходил в школу, каждая плитка на моей дорожке была маленькой частичкой истории, их у меня всегда оказывалось больше на обратном пути домой, потому что, когда идешь из школы, можно останавливаться. В течение шести лет я, отправляясь из дома в школу, отмечал про себя, насколько одно лето не похоже на другое. Каждое лето и каждая из шести весен приходили со своими цветами и животными. Тот первый год и первая весна, когда начались мои далекие походы в школу, запомнились мне обилием одуванчиков. Потом наступило лето, но еще долго луга сохраняли свой желто-золотой наряд, и все вокруг было во власти царственного покоя. В самом начале осени — каникулы уже кончились — я снова шел в школу, только теперь повсюду носился серовато-белый пух созревших одуванчиков, он запорошил даже воду в каналах. Следующий год стал годом лютиков и великого беспокойства в природе, потому что коровы отказывались от такой пищи, теперь они мычали на своих пастбищах, наверное вспоминая прошлогодние сочные одуванчики. Мне начинает казаться, что и я стал каким-то неспокойным, и учителя в школе — менее терпеливыми, словно им передалось тревожное смятение природы. Когда я пошел в третий класс, помню, уродилось много щавеля, а весь следующий год выдался очень сырым, и на дорожке было полным-полно мокриц. За мокричным годом пришел год мышей-землероек. Разглядеть их невозможно, слышно лишь их резкое попискивание откуда-то из-под чахлых кустиков справа и слева от дорожки.