Поле в цветах - [2]

Он опустился на чуть влажную скамейку, под которой валялась (господи, как неряшлива Америка!) фисташковая шелуха. Сейчас девять: у него ещё целый час, чтобы купить подарок и встретить её на вокзале для прощания. Времени хватит. А лавка с эстампами как раз по пути к вокзалу. Если бы только этот эстамп был, если бы только его не было, если бы… В боковом кармане он нащупал помятую сигарету, из которой высыпалась половина табака, и закурил. Восхитительный серый дымок поплыл волнами в столбе солнечного света, закудрявился над гравиевой дорожкой и растаял. Начало было поистине божественным. Милое письмецо, в котором она приняла его предложение удрать с ним на лодке–лебеде в пруду городского сада! «Дорогой Лоэнгрин, — писала она, — запряги своих лебедей… в шесть вечера». И подписалась: «Эльза». Как необыкновенно мило с её стороны, и как точно она подобрала единственно верный ключик! А потом, когда она вдруг неожиданно возникла перед ним на мостике и застонала от того, что, как оказалось, никаких лодок–лебедей на пруду давно уже нет, и упёрлась кулачками в комичном отчаянии в перила мостика — какое острое блаженство охватило его, и как она была молода, как свежа, несмотря на эти шесть бесконечных лет. Его состарившееся сердце? преждевременно состарившееся — вмиг расцвело и осязаемо распустилось в груди, словно огненный тюльпан. Снова Гвендолин! Та самая Гвендолин, ничуть не изменившаяся, не постаревшая, искрящаяся весельем, грациозно несущая, как цветок, гордую головку… Немного таких минут дарит жизнь: венец всего, достигший совершенства кристалл свершившегося раннее. Шести лет разлуки и её замужества как не бывало. Они словно бы продолжили свою прогулку по площади, начав разговор с того самого слова, на котором он тогда прервался. Ах–ах–ах–ах? покачал он головой в забавном страдании, которое, вообще‑то, не было страданием, но не было и ничем другим. Почему так не могло быть всегда? Ну, почему? Она была прекрасна, как прежде, и снова вошла в его сердце так же небрежно, как когда‑то вышла из него, сохранив его в своей власти ещё крепче; их восторг друг другом был внезапен и чист; а её глаза, карие, как кора, смотрели не него тепло и ласково, когда он ни с того ни с сего пустился в неуклюжие насмешки в адрес её мужа — «бедный Монт»; и всё же, всё же…

Он раздражённо бросил окурок на землю и растёр подошвой. Слишком много было этих «всё же» и «однако» в его жизни, слишком много… Он был готов влюбиться — разумеется, но ведь и она, наверно, тоже? Так справедливо ли сваливать всю вину на Гвендолин? И в конце концов, не лучше ли что, принимая во внимание все обстоятельства, они тогда разошлись?.. Да, лучше, много лучше. Какое разочарование, что после столь божественно соблазнительной, столь эфирной и небесно совершенной прелюдии, произошло это плачевное, ну, падение. Первый вечер был тем, что только могло пожелать сердце. Он был поистине прекрасен. Они сидели там, далеко друг от друга, были вежливы, даже отстранены, и в то же время так восхитительно напряжены — просто говорили, говорили, осторожно подводя разговор к запретной теме, куря бесчисленные сигареты, и, наконец, робко и взволнованно пробуя запретную почву… Ах–ах–ах–ах — он опять печально покачал головой, подумав об этом? как это было чудно, как чудно. И тогда, когда она сказала, что ей пора, и он собрал всю свою храбрость и поцеловал её — о, Боже, как восхитительно это было! Она была удивлена и вроде бы не удивлена, отстранилась на миг, наклонила головку будто чуть опечаленная и при том испуганная радостным чудом. И тогда, отвернув лицо и закрыв глаза, она просто сказала: «Подумать только, что им окажешься ты!..»

Что же она имела в виду?.. Что давно надеялась найти любовника, настоящего любовника, и сейчас была удивлена неожиданной щедростью провидения, давшего ей его? Конечно, она всегда считала его существом высшего порядка — она боготворила артистов. Дело должно быть в этом. Несчастное дитя изголодалось по любви за эти шесть лет со своим нелепым добронравным муженьком; изголодалась по любви и жизни. Сказать по правде, отчасти в этом её собственная вина, потому что она совершенно определённо вышла замуж из‑за денег. Только справедливо ли требовать от любого человека слишком многого? Она была трогательно предана своему бедному Монту — но может ли такая преданность длиться вечно? Нет, конечно, никак не может. Вся поэзия её естества была задушена, и раньше или позже ей суждено было вырваться из Аркона, упорхнуть, как бабочка из кокона. И вполне естественно, что когда обстоятельства привели её в Бостон, она стала искать его… Но зачем ей понадобилось это притворство? Почему после поцелуя она так упорно делала вид, что такой поворот был для неё полным сюрпризом, даже потрясением?.. Ну и чёрт с ним. Ведь именно тогда, в этой самой точке, когда она стала уклоняться от его полных надежды вопросов, он ощутил какую‑то несообразность. Можно ли, вообще, ей верить? Разве она его обманывала? Неужели до него были и другие?.. Чушь, в конце концов: какое это имеет значение! Тем не менее, это имело значение. Был бы невозвратно потерян некий непередаваемый, легчайший, исчезающий аромат. Не иметь возможности верить ей! Ведь их отношения? все в тонком согласии чувств, и не может быть ничего, кроме откровеннейшей и беспредельной честности. Ей следовало сказать сразу, с открытыми глазами: «Да, я действительно думала, я действительно надеялась, когда писала тебе, что наша встреча подарит это небесное блаженство…»