Полдетства. Как сейчас помню… - [15]

Трибунал

Вспоминая о Жарове, не могу не рассказать еще об одном неуютном эпизоде из детства. Я уже взрослый, но до сих пор вспоминаю о нем поеживаясь. Где-то там должна бы прятаться еще и обида, что со мной не поговорили, не обсудили, но страх все же перекрывает прочие эмоции.

Папа приходил обедать домой. Даже во время дежурства в городке всегда была возможность добежать до дома и заглотить горячего супчика. Это было хорошее время, и я всегда старался папу дождаться, потому что скучал по нему.

Однако в тот злополучный день папа, когда пришел на обед, не проронил ни слова, ел молча, на меня не глядя, только желваки ходили взад и вперед. Я уже был достаточно взрослым, чтобы понять – что-то случилось. Незаметно поинтересовался у мамы – что стряслось? Та с грустью и как-то прощально на меня посмотрела, покачала головой, даже почти всплакнула. «Эх, сынок, ведь тебя сейчас расстреливать поведут! Судить сначала, а потом – к стенке…» Я сейчас своими словами это передаю, шутя, но смысл был примерно такой и юмора там не было ни на йоту. Горло мое сдавило железным обручем нехороших предчувствий, голос сел, но возражений у меня не нашлось. Надо значит надо. Война. Просто из любопытства поинтересовался – за что? «За пулемет, будто сам не знаешь», – было мне ответом. Понятно. Ну что ж… Какой пулемет, я, правда, не знал, но, видимо, было за какой. Мало ли где остались мои отпечатки. Пока солдаты после марш-броска лежали без движения на земле, я вполне мог какой-то пулемет погладить рукой, вот и оставил следы. А теперь – расстрел. Но тут уж ничего не поделаешь.

В таком ключе примерно я и размышлял в тот момент. Еще я видел себя немного пионером-героем, которого сейчас расстреляют, а потом когда-нибудь вскроется правда или еще какие смягчающие обстоятельства всплывут. Но это будет потом, уже после моего героического трагического расстрела. И тогда мама поймет, какой я был хороший. А главное – и папа поймет. Лишь бы его тоже сегодня не расстреляли из-за меня. А то вдруг есть закон у военных, чтобы отцов за проступки детей вместе расстреливали. От этой мысли внутри все похолодело. Глядя на белое каменное лицо папы, я начинал догадываться, что и ему хана…

Мы шли по главной аллее поселка очень широкими шагами. То есть папа так шел, отмеряя расстояние скрипучими хромовыми сапогами, а я за ним почти бежал, пытаясь не упасть, – руку мою он держал стальной хваткой в своей широкой ладони (обычно горячая, в то утро она была абсолютно ледяной). Мне стало очень грустно и страшно. На насыпанных вдоль улицы горах земли (поселок готовился к приезду руководителя ГДР Эриха Хонеккера) сидели и что-то копали парни из моей банды.

– Куда тебя?

По мне было видно, что меня «куда-то». Почти бегущий папа и его лишенное эмоций лицо были тому подтверждением.

– Судить, – говорю.

– За что судить-то?

– За пулемет.

Сухой диалог состоялся на большой скорости – сначала сходящихся объектов, а к слову «пулемет» уже стремительно расходящихся.

– А… Ясно… Тока это ж не ты пулемет взял?

Эта простая фраза после секундной задержки папу как будто поставила на резкую паузу после бешеной гонки. Как будто мчался себе автомобиль по ночной трассе на скорости 180 км/ч, а тут опора моста и приехали – не ждали!

– В каком смысле – не он? – Папа чуть не влез на земляную гору и не взял за горло мальчика, который выдал новую гипотезу о судьбе пулемета.

– Но это же жаровские взяли…

Дальше последовали быстрые короткие объяснения, комментарии сторон, и уже минуты через три папа отпустил меня домой, а сам пошел разбираться со своим начальством. Лицо его порозовело, вернулась живость и подвижность мимических мышц, я понял, что гроза пронеслась мимо и расстреливать меня, скорее всего, не будут. Это, к слову, меня даже расстроило немного: шанс стать пионером-героем выпадал не каждый день. А еще было немного обидно, что папа повел меня сразу на расстрел, даже не поговорив со мной, а после не извинился. Но это теперь мне обидно, а тогда я просто порадовался, что все обошлось. Папа не умел извиняться перед детьми. Не только мой – почти все папы того времени не извинялись, даже если были неправы. И не только перед детьми. Такое было время, уж извините…

Кстати, хотите узнать, что на самом деле было с пулеметом?

После учений с марш-бросками, о которых я уже говорил, солдаты обычно трупами лежали на земле, тяжело дыша, спали. Напряжение было очень сильное, тут уже не до жиру. А мальчишки, как чайки у рыбацкого судна, почти всегда кружили где-то рядом с полигоном в надежде чем-нибудь разжиться. И вот видят жаровские парни – валяется пулемет. Ничей. Нет, не подумайте, что никого вокруг не было. Солдаты были, но они не очень рядом, метрах в двух (это уже далековато), и никто не заявлял своих прав на пулемет. Когда ребята подошли и погладили его, никто ничего им не сказал. Когда пощелкали затвором (слава богу, ленты в нем не было) – тоже тишина. Попробовали поднять его, взявшись с двух сторон, – получилось, а ропота неодобрения опять не слышно. Тут их и осенило – пулемет или ничей, или больше никому после учений не нужен! Вон гильзы же валяются в большом количестве, а иногда и патроны целые тоже – ничьи же? Тогда ребятки подняли пулеметик и спокойно себе пошли из зоны отдыха притомившихся после учений бойцов прямо у всех на глазах. Все дальше и дальше, может быть, даже мимо солдат (мало ли кому мальцы помогают пулемет перенести, может, тимуровцы!), так и снесли в укромное место куда-то на чердак. Да и обедать отправились: эка ли важность – пулемет наиграли, бывали находки и поинтереснее (банка головастиков в прошлый раз и правда поживее выглядела). А товарищи военные, когда пропажу обнаружили, вот они – какой бы эпитет подобрать? – засуетились. И кто-то им посоветовал тряхнуть хулигана Жаденова. Такая уж у сына моего папы репутация была, даже странно! Хотя, казалось бы, мальчик с виду примерный, будущий библиотекарь, наверное.