Полдень, XXI век, 2009 № 01 - [44]

— Привяжешь коней здесь. Выдай им побольше верёвки, здесь трава скудновата. Я вернусь чуть назад и разожгу костёр.

Чертыхнувшись про себя, слуга тоже спрыгнул с коня, наощупь сдёрнул предусмотрительно зацепленную за луку седла верёвку и застыл, ожидая, когда баронский конь каким-нибудь звуком укажет, где у него морда. Слуга подозревал, что старый коняга не особо жалует его, и не хотел попасть под копыто или на зуб.

Барон не стал возвращаться к полянке с выворотнем. По пути он зацепил сапогами несколько роскошных сухих веток и поленился тащить их дальше. Натолкнувшись на могучий дубовый ствол, он обошёл его вокруг, расставив руки и ведя кончиками пальцев по коре. Убедившись, что поблизости больше деревьев нет, присел и выбрал из веток самую пышную, проворно искрошил её. Несколько ударов кремня — и на труте засветилось алое пятнышко. Барон опустился на колени, сунул его в кучку хвороста и осторожно раздул. Минута, другая — и хрупкий лепесток пламени разросся до размеров небольшого костерка. Барон огляделся и тут же заметил то, на что даже не надеялся: несколько ровных стволов, поваленных и брошенных, по-видимому, браконьерами. Уложив два из них рядышком, барон пристроил на них весь оставшийся хворост и поджёг его жаром первого костра.

Костровые заботы были, наверное, всё же прерогативой прислуги, но барон никогда и никому не доверял их: рождение огня было, священнодействием. Ставший за двадцать лет в седле ближе миру деревьев и трав, он был многим обязан этому яркому горячему божеству. Тем временем вернулся слуга, привязывавший коней, сбросил под дуб сёдла, вьюки и прочее, выгнул спину, разминая поясницу. Барон потянулся за вьюком, раскинул на опавших листьях кусок холста, высыпал на него нехитрую снедь. Затем движением руки пригласил слугу разделить с ним стол. Слуга помедлил, достал из своей котомки плотный белый узелок, развязал и также вытряхнул его содержимое на холстину. При виде еды оба вспомнили вдруг, что среди всех приключений этого дня — дорог и деревень, переправ, скал, болот, дракона, наконец, — как-то не нашлось места трапезе. Не тратя слов, они накинулись на еду и подняли друг на друга глаза не ранее, чем утолили голод.

Барон поднял ещё одно бревно и положил его поверх догорающего хвороста. Стало темно, но через несколько секунд огонь нашёл щели между брёвнами и снова выскользнул наружу. Барон откинулся на комель старого дуба, запахнул накидку, заговорил, будто продолжая начатый разговор.

— Да, завтра мы уже будем ночевать в замке. Маркиз Баррет скорее враг, чем друг, однако он человек благородный. А вот с его челядью тебе следует держать ухо востро. Там тебе нужно быть всегда при мече, да и мне тоже. Возьмёшь пока один из моих. Кроме того…

Слуга подождал продолжения, поднял глаза. Рука барона, сжимавшая серебряную фляжку с водой, лежала на опавшей листве, веки были опущены. Затем спина его медленно изогнулась, приникая плотнее к дубовому стволу, подбородок коснулся груди. Спит, умилился слуга, спит как младенец, и плевать ему на дракона и всех оборотней с упырями. Ай да барон! Слуга собрал опавшие листья в невысокую продолговатую кучу, достал из котомки плащ с подкладкой, завернулся в него и лёг навзничь. Он спал вполглаза, прислушиваясь к лесным шорохам и вздохам пасущихся коней, вяло удивляясь тому, как долго горит костёр, сложенный бароном.

Барон проснулся с первым проблеском зари, чувствуя себя старым и разбитым. Отчаянно ныли плечевые суставы и кисти, растянутые во вчерашней схватке, отчаянно ныла память. В холодной неуютной пустоте, протянувшейся из прошлого барона в его будущее, один за другим возникали призрачные образы, но ни один из них не давал ему облегчения. Лики достойных противников, сражённых его рукой, не возрождали вкус победы, но лишь напоминали ему, как ничтожен был повод к поединку или глупа усобица. Лица друзей, потерянных им… Барон был бы рад их приходу, если бы мог вспомнить в эти мучительные рассветные минуты, кто из них ушёл в никуда, а кто жив и здравствует в числе его врагов. Жена… Она приходила каждое утро, и каждое утро барон надеялся, что она придёт из их юности, из их безумного, светлого и сладкого лета после свадьбы, проведенного на побережье, пусть даже из дня их первой размолвки. Но она вновь и вновь приходила отрешённая и сосредоточенная, прислушивающаяся к властным призывам того, что должно было стать новой жизнью, но стало её смертью, приходила из последнего дня, когда он видел её живой. Пережидая привычную утреннюю хандру, барон знал: к тому моменту, когда станет совсем плохо, он уже соберёт достаточно силы, чтобы встать, и тогда хандра соскользнёт вниз и нехотя уйдёт в землю. Вместо этого он опять провалился в сон, и во сне этом был серый туман и голоса. И когда он снова открыл глаза, голоса исчезли. Он был один, куча листьев, на которой провёл ночь слуга, пустовала. Барон тут же перевёл взгляд на груду снаряжения и облегчённо усмехнулся. На месте были оба седла, и его маленький сундучок с золотом и камнями, предназначенными маркизу Баррету, тоже был на месте. И холстина с остатками вчерашнего ужина тоже. Барон оттолкнулся от ствола и встал, зябко повёл плечами: то ли от тягостного ночного кошмара, то ли от густого тумана, накрывшего лес, его одежда отсырела. Он сдвинул плотнее обглоданные огнём брёвна костра, нашёл вьюк с продовольствием. Когда на полянку вновь спустился слуга (сперва из тумана, скрывшего ветви могучей сосны, обильно посыпались сухие иглы и ошмётки коры), костёр уже согревал, а барон активно двигал челюстями. Относительное изобилие холщового стола было восстановлено, более того, на нём появился немалой величины сосуд. Для слуги осталось загадкой, как он поместился во вьюке. Барон улыбнулся и повёл рукой, приглашая.