Покуда над стихами плачут... - [38]

Лампой слабою, керосиновой,

осветил, озарил мой удел.

На его бесчисленных курсах,

заменяющих университет,

приучился я к терпкому вкусу

правды, вычитанной из газет.

Мне близки, понятны до точки

популярная красота,

увертюра из радиоточки

и в театре входные места.

Если я из ватника вылез

и костюм завел выходной —

значит, общий уровень вырос

приблизительно вместе со мной.

Не желаю в беде или в счастье,

не хочу ни в еде, ни в труде

забирать сверх положенной части

никогда.

   Никак.

     Нигде.

И когда по уму и по стати

не смогу обогнать весь народ,

не хочу обгонять по зарплате,

вылезать по доходам вперед.

Словно старый консерв из запаса,

запасённый для фронтовиков,

я от всех передряг упасся —

только чуть заржавел с боков.

Вот иду я — сорокалетний,

средний, может быть, —

   нижесредний

по своей, так сказать, красе.

— Кто тут крайний?

— Кто тут последний?

Я желаю стоять, как все.

«Государи должны государить…»

Государи должны государить,

государство должно есть и пить,

и должно, если надо, ударить,

и должно, если надо, убить.

Понимаю, вхожу в положенье,

и хотя я и трижды неправ,

но как личное пораженье

принимаю списки расправ.

«Пристальность пытливую не пряча…»

Пристальность пытливую не пряча,

с диким любопытством посмотрел

на меня

   угрюмый самострел.

Посмотрел, словно решал задачу.

Кто я — дознаватель, офицер?

Что дознаю, как расследую?

Допущу его ходить по свету я

или переправлю под прицел?

Кто я — злейший враг иль первый друг

для него, преступника, отверженца?

То ли девять грамм ему отвешено,

то ли обойдется вдруг?

Говорит какие-то слова

и в глаза мне смотрит,

взгляд мой ловит,

смотрит так, что в сердце ломит

и кружится голова.

Говорю какие-то слова

и гляжу совсем не так, как следует.

Ни к чему мне страшные права:

дознаваться или же расследовать.

«Я судил людей и знаю точно…»

Я судил людей и знаю точно,

что судить людей совсем не сложно[54], —

только погодя бывает тошно,

если вспомнишь как-нибудь оплошно.

Кто они, мои четыре пуда

мяса, чтоб судить чужое мясо?

Больше никого судить не буду.

Хорошо быть не вождем, а массой.

Хорошо быть педагогом школьным,

иль сидельцем в книжном магазине,

иль судьей… Каким судьей? Футбольным:

быть на матчах пристальным разиней.

Если сны приснятся этим судьям,

то и во сне кричать не станут.

Ну а мы? Мы закричим, мы будем

вспоминать былое неустанно.

Опыт мой особенный и скверный —

как забыть его себя заставить?

Этот стих — ошибочный, неверный.

Я неправ.

   Пускай меня поправят.

«За три факта, за три анекдота…»

За три факта, за три анекдота

вынут пулеметчика из дота,

вытащат, рассудят и засудят.

Это было, это есть и будет.

За три анекдота, за три факта

с примененьем разума и такта,

с примененьем чувства и закона

уберут его из батальона.

За три анекдота, факта за три

никогда ему не видеть завтра.

Он теперь не сеет и не пашет,

анекдот четвертый не расскажет.

Я когда-то думал все уладить,

целый мир облагородить,

трибуналы навсегда отвадить

за три факта человека гробить.

Я теперь мечтаю, как о пире

   духа,

чтобы меньше убивали.

Чтобы не за три, а за четыре

   анекдота

со свету сживали.

Царевич

Все царевичи в сказках укрылись,

ускакали на резвых конях,

унеслись у Жар-птицы на крыльях,

жрут в Париже прозрачный коньяк.

Все царевичи признаны школой,

переизданы в красках давно.

Ты был самый неловкий и квелый,

а таким ускользнуть не дано.

С малолетства тяжко болея,

ты династии рушил дела.

Революцию гемофилия

приближала, как только могла.

Хоть за это должна была льгота

хоть какая тебя найти,

когда шли к тебе с черного хода,

сапогами гремя по пути.

Все царевичи пополуночи

по Парижу, все по Полям

Елисейским — гордые юноши.

Кровь! Притом с молоком пополам.

Кровь с одной лишь кровью мешая,

жарким, шумным дыханьем дыша,

Революция — ты Большая.

Ты для маленьких — нехороша.

Хоть за это, хоть за это,

если не перемена в судьбе,

от какого-нибудь поэта

полагался стишок тебе.

«Маловато думал я о Боге…»

Маловато думал я о Боге,

видно, он не надобился мне

ни в миру, ни на войне

и ни дома, ни в дороге.

Иногда он молнией сверкал,

иногда он грохотал прибоем,

я к нему — не призывал.

Нам обоим

это было не с руки.

Бог мне как-то не давался в руки.

Думалось: пусть старики

и старухи

молятся ему.

Мне покуда ни к чему.

Он же свысока глядел

на плоды усилий всех отчаянных.

Без меня ему хватало дел —

и очередных и чрезвычайных.

Много дел прощал, казнил,

слушал истовый прибой оваций.

Видно, так и разминемся с ним,

так и не придется стыковаться.

«Уменья нет сослаться на болезнь…»

Уменья нет сослаться на болезнь,

таланту нет не оказаться дома[55].

Приходится, перекрестившись, лезть

в такую грязь, где не бывать другому.

Как ни посмотришь, сказано умно —

ошибок мало, а достоинств много.

А с точки зренья Господа-то Бога?

Господь, он скажет: «Все равно говно!»

Господь не любит умных и ученых,

предпочитает тихих дураков,

не уважает новообращенных

и с любопытством чтит еретиков.

«Совесть ночью, во время бессонницы…»

Совесть ночью, во время бессонницы,

несомненно, изобретена,

потому что с собой поссориться

можно только в ночи без сна.

Потому что ломается спица

у той пряхи, что вяжет судьбу,

потому что, когда не спится,

и в душе находишь судью.

Страх

Чего боится человек,

прошедший тюрьмы и окопы,

носивший ружья и оковы,