Покуда над стихами плачут... - [39]

видавший

   новой бомбы

     сверк?

Он, купанный во ста кровях,

не понимает слова «страх».

Да, он прошел сквозь сто грязей,

в глазах ирония змеится,

зато презрения друзей

он, как и век назад, боится.

«Где-то струсил. Когда — не помню…»

Где-то струсил. Когда — не помню.

Этот случай во мне живет.

А в Японии, на Ниппоне,

в этом случае бьют в живот.

Бьют в себя мечами короткими,

проявляя покорность судьбе,

не прощают, что были робкими,

никому. Даже себе.

Где-то струсил. И этот случай,

как его там ни назови,

солью самою злой, колючей

оседает в моей крови.

Солит мысли мои, поступки,

вместе, рядом ест и пьет,

и подрагивает, и постукивает,

и покоя мне не дает.

«А я не отвернулся от народа…»

А я не отвернулся от народа,

с которым вместе

   голодал и стыл.

Ругал баланду,

обсуждал природу,

хвалил

   далекий, словно звезды,

     тыл.

Когда

   годами делишь котелок

и вытираешь, а не моешь ложку —

не помнишь про обиды.

Я бы мог.

А вот — не вспомню.

   Разве так, немножко.

Не льстить ему,

не ползать перед ним!

Я — часть его.

Он — больше, а не выше.

Я из него действительно не вышел.

Вошел в него —

и стал ему родным.

Происхождение

У меня еще дед был учителем русского

   языка!

В ожидании верных ответов

поднимая указку, что была нелегка,

он учил многих будущих дедов.

Борода его, благоухавшая чистотой,

и повадки, исполненные достоинством и

   простотой,

и уверенность в том, что Толстой,

Лев, конечно

(он меньше ценил Алексея),

больше Бога!

Разумное, доброе, вечное сея,

прожил долгую жизнь,

в кресле после уроков заснул навсегда.

От труда до труда

пролегала прямая дорога.

Родословие не пустые слова.

Но вопросов о происхождении я не объеду.

От Толстого происхожу, ото Льва,

через деда.

«Господи, Федор Михалыч…»

Господи, Федор Михалыч,

я ошибался, грешил.

Грешен я самую малость,

но повиниться решил.

Господи, Лев Николаич,

нищ и бессовестен я.

Мне только радости — славить

блеск твоего бытия.

Боже, Владимир Владимыч,

я отвратительней всех.

Словом скажу твоим: «Вымучь!»

Вынь из меня этот грех!

Трудно мне с вами и не о чем.

Строгие вы господа.

Вот с Александром Сергеичем

проще и грех не беда.

«Романы из школьной программы…»

Романы из школьной программы,

на ваших страницах гощу.

Я все лагеря и погромы

за эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,

не лезущий в вашу родню,

ваш пламень — неяркий и тусклый —

я все-таки в сердце храню.

Не молью побитая совесть,

а Пушкина твердая повесть

и Чехова честный рассказ

меня удержали не раз.

А если я струсил и сдался,

а если пошел на обман,

я, значит, не крепко держался

за старый и добрый роман.

Вы родина самым безродным,

вы самым бездомным нора,

и вашим листкам благородным

кричу троекратно «ура!».

С пролога и до эпилога

вы мне и нора и берлога,

и кроме старинных томов

иных мне не надо домов.

«На русскую землю права мои невелики…»

На русскую землю права мои невелики.

Но русское небо никто у меня не отнимет.

А тучи кочуют, как будто проходят полки.

А каждое облачко приголубит, обнимет.

И если неумолима родимая эта земля,

все роет окопы, могилы глубокие роет,

то русское небо, дождем золотым пыля,

простит и порадует, снова простит и прикроет.

Я приподнимаюсь и по золотому лучу

с холодной земли на горячее небо лечу.

Самый старый долг

Самый старый долг плачу:

с ложки мать кормлю в больнице.

Что сегодня ей приснится?

Что со стула я лечу?

Я лечу, лечу со стула.

Я лечу,

   лечу,

     лечу…

— Ты бы, мамочка, соснула. —

Отвечает: — Не хочу…

Что там ныне не приснись,

вся исписана страница

этой жизни.

Сверху — вниз.

С ложки

мать кормлю в больнице.

Но какой ни выйдет сон,

снится маме утомленной:

это он,

это он,

с ложки

некогда

кормленный.

«Ну что же, я в положенные сроки…»

Ну что же, я в положенные сроки

расчелся с жизнью за ее уроки.

Она мне их давала, не спросясь,

но я, не кочевряжась, расплатился

и, сколько мордой ни совали в грязь,

отмылся и в бега пустился.

Последний шанс значительней иных.

Последний день меняет в жизни много.

Как жалко то, что в истину проник,

когда над бездною уже заносишь ногу.

«Хочу умереть здесь…»

Хочу умереть здесь

и здесь же дожить рад.

Не то чтобы эта весь,

не то чтобы этот град

внушают большую спесь,

но мне не преодолеть

того, что родился здесь

и здесь хочу умереть.

Хочу понимать язык

соседа

   в предсмертном бреду.

Я в счастьи к нему привык

и с ним буду мыкать беду,

чтоб если позвать сестру

в последнем темном бреду,

то прежде, чем умру,

услышать: «Чего там? Иду».

Необходимо мне,

чтобы на склоне дней

береза была в окне,

чтобы ворона на ней,

чтобы шелест этой листвы

и грай

   услышались мне

в районной больнице Москвы,

в родимой стороне.

Тане

Ты каждую из этих фраз

перепечатала по многу раз,

перепечатала и перепела

на легком портативном языке

машинки, а теперь ты вдалеке.

Все дальше ты уходишь постепенно.

Перепечатала, переплела

то с одобреньем, то с пренебреженьем.

Перечеркнула их одним движеньем,

одним движеньем со стола смела.

Все то, что было твердого во мне,

стального, — от тебя и от машинки.

Ты исправляла все мои ошибки,

а ныне ты в далекой стороне,

где я тебя не попрошу с утра

ночное сочиненье напечатать.

Ушла. А мне еще вставать, и падать,

и вновь вставать.

Еще мне не пора.

Все-таки между тем…

Тень переходит в темь.

День переходит в ночь.

Все-таки, между тем,

можно еще помочь.