Покуда над стихами плачут... - [37]

как замедлился жизни и быта!

Как немного теперь телефон говорит!

Как надежно газета забыта!

Пушкин с Гоголем остаются одни,

и читаю по школьной программе.

В зимней, новеньким инеем тронутой

   раме —

не фонарные, звездные

   блещут огни.

Неужели?

Неужели сто или двести строк,

те, которым не скоро выйдет срок, —

это я, те два или три стиха

в хрестоматии — это я,

а моя жена и моя семья —

шелуха, чепуха, труха?

Неужели черные угли — в счет?

А костер, а огонь, а дым?

Так уж первостепенен посмертный почет?

Неужели необходим?

Я людей из тюрем освобождал,

я такое перевидал,

что ни в ямб, ни в дактиль не уложить —

столько мне довелось пережить.

Неужели Эгейское море не в счет,

поглотившее солнце при мне,

и лишь двум или трем стихам почет,

уваженье в родной стране?

Неужели слезы в глазах жены

и лучи, что в них отражены,

значат меньше, чем малопонятные сны,

те, что в строки мной сведены?

Я топил лошадей и людей спасал,

ордена получал за то,

а потом на досуге все описал.

Ну и что,

ну и что,

ну и что!

«Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей…»

Про меня вспоминают и сразу же —

   про лошадей,

рыжих, тонущих в океане.

Ничего не осталось — ни строк, ни идей,

только лошади, тонущие в океане.

Я их выдумал летом, в большую жару:

масть, судьбу и безвинное горе.

Но они переплыли и выдумку, и игру

и приплыли в синее море.

Мне поэтому кажется иногда:

я плыву рядом с ними, волну рассекаю,

я плыву с лошадьми, вместе с нами беда,

лошадиная и людская.

И покуда плывут — вместе с ними и я на

   плаву!

Для забвения нету причины,

но мгновения лишнего не проживу,

когда канут в пучину.

Повинуясь музыке души

Музшкола имени Бетховена в Харькове

Меня оттуда выгнали за проф

так называемую непригодность.

И все-таки не пощажу я строф

и личную не пощажу я

   гордость,

чтоб этот домик маленький воспеть,

где мне еще пришлось терпеть и претерпеть.

Я был бездарен, весел и умен,

и потому я знал, что я — бездарен.

О, сколько бранных прозвищ и имен

я выслушал: ты глуп, неблагодарен,

тебе на ухо наступил медведь.

Поешь? Тебе в чащобе бы реветь!

Ты никогда не будешь понимать

не то что чижик-пыжик — даже гаммы!

Я отчислялся — до прихода мамы,

но приходила и вмешивалась мать.

Она меня за шиворот хватала

и в школу шла, размахивая мной.

И объясняла нашему кварталу:

— Да, он ленивый, да, он озорной,

но он способный: поглядите руки,

какие пальцы: дециму берет.

Ты будешь пианистом.

   Марш вперед! —

И я маршировал вперед.

   На муки.

Я не давался музыке. Я знал,

что музыка моя — совсем другая.

А рядом, мне совсем не помогая,

скрипели скрипки и хирел хорал.

Так я мужал в музшколе

   той вечерней,

одолевал упорства рубежи,

сопротивляясь музыке учебной

и повинуясь музыке души.

«Почему люди пьют водку…»

Почему люди пьют водку?

Теплую, противную —

полные стаканы

пошлого запаха

и подлого вкуса?

Потому что она врывается в глотку,

как добрый гуляка

в баптистскую молельню.

И сразу все становится лучше.

В год мы растем на 12 процентов.

(Я говорю о валовой продукции,

война замедлила рост производства.)

Стакан водки дает побольше.

Все улучшается на 100 процентов.

Война не мешает росту производства,

и даже стальные протезы инвалидов

становятся теплыми живыми ногами —

всё — с одного стакана водки.

Почему люди держат собаку?

Шумную, нелепую, любящую мясо,

даже в эпоху карточной системы?

Почему в эпоху карточной системы

они никогда не обидят собаку?

Потому что собака их не обидит,

не выдаст, не донесет, не изменит,

любое достоинство выше оценит,

любой недостаток простит охотно

и в самую лихую годину

лизнет языком колбасного цвета

ваши бледные с горя щеки.

Почему люди приходят с работы,

запирают двери на ключ и задвижку,

бросают на стол телефонную трубку

и пять раз подряд, семь раз подряд,

ночь напролет и еще один разок

слушают стертую, полуглухую,

черную, глупую патефонную пластинку?

Слова истерлись, их не расслышишь.

Музыка? Музыка еще не истерлась.

Целую ночь одна и та же.

Та, что надо. Другой — не надо.

Почему люди уплывают в море

на два километра, на три километра,

хватит силы — на пять километров,

ложатся на спину и ловят звезды

(звезды падают в соседнюю волну)?

Потому что под ними добрая бездна,

потому что над ними честное небо.

А берег далек — его не видно.

О береге можно забыть, не думать.

Блудный сын

Истощенный нуждой,

Истомленный трудом,

Блудный сын возвращается в

   отческий дом[53]

И стучится в окно осторожно.

— Можно?

— Сын мой! Единственный! Можно.

Можно все. Лобызай, если хочешь,

   отца,

Обгрызай духовитые кости тельца.

Как приятно, что ты возвратился!

Ты б остался, сынок, и смирился. —

Сын губу утирает густой бородой,

Поедает тельца,

Запивает водой,

Аж на лбу блещет капелька пота

От такой непривычной работы.

Вот он съел, сколько смог.

Вот он в спальню прошел,

Спит на чистой постели.

Ему — хорошо!

И встает.

И свой посох находит.

И, ни с кем не прощаясь, уходит.

Без претензий

Перешитое, перелицованное,

уцененное, удешевленное,

второсортное, бракованное,

пережаренное, недопеченное —

я с большим трудом добывал его,

надевал его, обувал его,

ел за завтраком, за обедом,

до победы, после победы.

Я родился ладным и стройным,

с голубым огнем из-под век,

но железной десницей тронул

мои плечи двадцатый век.

Он обул меня в парусиновое,

в ватно-стеганое одел.