Покорение Средней Азии. Очерки и воспоминания участников и очевидцев - [34]

Часам к четырем вечера отряд наш пришел к месту ночлега, верстах в шести не доходя до Ургута. Мы расположились на просторной луговой равнине большим четырехугольником, примкнув к быстро бегущему ручью, называвшемуся также Ургутом. Шесть рот пехоты стали развернутым фронтом по фасам четырехугольника, казачьи орудия стали между ротами, казаки растянулись по берегу, прикрывая расположенные здесь же ротные кухни; середину лагеря заняли отрядный обоз и офицерские палатки. Несколько пустых сакель примыкали к самому лагерю; эти, видимо, были брошены не более как за час перед нашим прибытием. Жители успели захватить только самое для них ценное, все же остальное было в беспорядке брошено, как внутри сакель, так и посреди двориков: посуда глиняная и деревянная, несколько мешков (батманов) с зерновым хлебом, какие-то пестро раскрашенные с позолотой шкапики и много разного хлама. Сейчас же занялись варкой ужина. На дрова разобрали крышу одной из сакель, и под громадными ротными котлами запылали яркие костры. Офицерские денщики забегали с медными чайниками. Лагерь принял свою обычную физиономию.

Прямо перед нами подымались горы; казалось, что можно было рукой достать эти покрытые сочной зеленью склоны, но почти таш (восемь верст) отделял нас от подножья хребта. Ближе всего, постепенно сливаясь с равниной, высились роскошные ярко зеленые холмы; выше поднимались грозные скалы причудливой формы, громоздясь одна на другую, то расходясь и образуя темные теснины, то сплошной стеной загораживая темно-синее небо. Клочковатые, разорванные тучи скользили по каменным утесам, бросая на них бегущие тени; иногда они сплывались в большие массы, спускались к самым подножьям и медленно ползли понизу, пока вырвавшийся из ущелья стремительный порыв ветра не разрывал их и не гнал снова ввысь, к искрившимся на солнце ярко-белым снежным вершинам. Густые сады, между которыми виднелись глиняные постройки, раскинуты были по ближайшим склонам; за ними возвышался отдельный курган, вершины и скаты которого тесно были обстроены. В бинокль можно было ясно различить отдельные сакли и зубчатые стены на вершине кургана. Далее, за курганом, снова виднелись сады, постепенно теряясь в глубоком ущелье. Это и был Ургут, расположенный у входа в свое недоступное ущелье.

Между тем свирепствовавшие в горах порывы ветра стали доноситься и до нас; заколыхались легкие шелковые значки и дрогнуло натянутое на тонких веревках полотно солдатских палаток. Свинцовая туча, охватив полгоризонта, шла прямо на наш лагерь с глухими ударами грома; горное эхо вторило им с бесконечными перекатами; крупные капли дождя защелками по пыльной дороге. Через пять минут хватил проливной дождь. Люди попрятались в палатки и под повозки; одни только часовые, плотно завернувшись в свои серые плащи, мерно расхаживали перед рядами составленных в козлы ружей. Через полчаса пронеслись дождевые тучи. Яркие лучи заходившего солнца заискрились на мокрой зелени, и по горам протянулись чудные радужные полосы. В воздухе стало прохладно. День клонился к вечеру.

Цель нашей экспедиции, как я уже сказал, не была безусловно враждебна. От Гусейн-Бека требовалось только одно – чтобы он прибыл в Самарканд для личных переговоров с генерал-губернатором и принял далеко не тяжелые условия покорности. Только в случае полного сопротивления позволено было нам употребить в дело оружие. Итак, надо было испробовать предварительно мирные средства.

Решено было послать к Гусейн-Беку письма от генерал-губернатора и от начальника нашего отряда, в которых, по возможности кратко и вразумительно, изложена была бы цель нашего прибытия. Кроме того, надо было послать эти письма с таким человеком, который бы сумел лично говорить с беком и не побоялся бы довольно крупных неприятностей, могущих случиться с посланным, если только предложения наши не будут встречены миролюбиво. Не раз бывали случаи, что подобные посланные возвращались или с обрезанными ушами и носом, или же не возвращались вовсе. В настоящем случае выбор пал на Нурмеда.

Какой-то всадник на высокой тюркменской лошади, в полутатарском костюме и в косматой лисьей шапке с красным верхом, шагом подъезжал к ставке нашего полковника и слез с лошади. Это был Нурмед. Он, согнувшись и приподняв на голове шапку, вошел в ставку. Редко можно встретить такую оригинальную физиономию: под густыми, нависшими бровями сверкали, как угли, два темно-карих глаза, высокий гладкий лоб окаймлялся густой щеткой гладкостриженных седых волос, широкий чувственный рот постоянно складывался в какую-то добродушную и вместе с тем чрезвычайно лукавую улыбку, сквозь белые кольца вьющихся усов сверкали ослепительные зубы и роскошная черная с частой проседью борода длинными прядями расползлась чуть не наполовину груди.

Куда только судьба не закидывала эту оригинальную личность! Вся его жизнь наполнена была разнообразными, в высшей степени романтическими приключениями. Он сам не любил рассказывать эпизоды своего прошлого, а если и рассказывал, то часто в его рассказах, видимо, было умышленное противоречие. Говорили, что лет тридцать тому назад он бежал из Сибири, что долго слонялся по обширным степям киргизской орды, потом пробрался в бухарское ханство, служил у отца нынешнего эмира Насрулла, был у него в милости и в немилости, участвовал с ним в походах, потом был придворным медиком при дворе уже настоящего эмира Мозофара и, наконец, снова явился к русским, рассчитав, что давно забыто его прошлое и не докопаться до него никаким пресловутым следователям, да и кому охота была заглядывать в его далекое былое.