Покорение Средней Азии. Очерки и воспоминания участников и очевидцев - [36]

С каким страшным, фанатичным озлоблением относились жители к бедному Нурмеду, и ведшим его сарбазам стоило немалых усилий удерживать народ от чересчур уж крупных оскорблений. Особенно женщины отличались на этом поприще: они, как разъяренные кошки, кидались на конвой, пытаясь пробиться к Нурмеду; приподняв свои покрывала, они плевали ему в лицо, швыряли кусками грязи и даже камнями, так что даже сарбазы выходили из себя и пускали в дело узкие приклады своих фитильных мултуков. Наконец, массивные, окованные железом ворота цитадели, пропустив, кого следует, захлопнулись перед самым носом шумящей толпы, и Нурмед вздохнул свободней.

Через чисто вымощенный двор провели парламентера в отдельный дворик, где помещался сам Гусейн-Бек; в просторной, устланной коврами сакле сидел он сам со своими приближенными. Это был еще молодой человек с бледным, растерянным лицом; он, казалось, был взволнован до последней степени; покрасневшие, как будто от слез, глаза беспокойно бегали от одного лица к другому. При входе Нурмеда он смутился еще более, и бесцветные губы его странно зашевелились; он даже пытался приподняться, но костлявая рука рядом сидевшего старика с патриархальным лицом и седой окладистой бородой опустилась на его плечо, и бедный Гусейн как-то съежился и, опустив глаза, старался избегать смотреть на спокойного и пристально глядевшего на него посланца.

Сидевшие в сакле сурово встретили Нурмеда; ему указали на место около самой двери, и Нурмед, отдав привезенные письма, уселся на коврике, поджав под себя ноги, по местному обычаю. Медленно, с подобающей важностью, печати были вскрыты и письма прочитаны вслух. По прочтении писем минут на пять воцарилось общее молчание; потом, по приказанию старика, Нурмеда подняли, вывели из сакли, связали руки за спиной бумажным кушаком и бросили в углу двора, приставив к нему караул из пяти сарбазов с обнаженными кривыми саблями. Между тем по поводу писем началось оживленное совещание.

Недолго продолжалось это совещание. Нурмед слышал, почти до последнего слова, все, что говорилось в сакле. Голос самого Гусейна раздавался изредка, и то как-то нерешительно, но зато резкий старческий крик какого-то фанатика покрывал собой остальной говор. Нурмед понял, что никакие соглашения невозможны: русским письмам и уверениям в желании мира не доверяли вовсе. Вызов Гусейн-Бека в Самарканд они считали просто хитрой уловкой, желанием заманить только в свои руки слабого правителя. Все были убеждены в возможности сопротивляться силой против горстки русских, – а они успели уже заметить нашу малочисленность. Припоминались походы эмира на неприступный Ургут, всегда кончавшиеся неудачей для гордого повелителя Бухары, – а что же после этого могли сделать русские? Ведь эмир приходил с войсками, которые покрывали собой все окрестные поля, сорок пушек гремели с утра до ночи, пушечный дым закрывал солнце, – а ничего не сделано было Ургуту, ни один враг не заходил в его каменные ущелья. Русские же пришли с малым числом солдат и привезли с собой всего четыре пушки, да и то маленькие. А между тем за стенами цитадели слышен был глухой, озлобленный говор собравшегося народа: жители требовали битвы. Муллы в мечетях громко призывали всякие беды на головы неверных и предсказывали, что Аллах покроет позором русское войско и храбрые мусульмане снова будут торжествовать в своем, любимом Аллахом и всеми пророками, городе. Но вот послышались новые вопли, которые заставили побледнеть несчастного Нурмеда – народ требовал немедленной смерти посланника русских. Дело могло кончиться очень плачевно для бедного авантюриста, и Нурмед увидел, что пора начать действовать, а то уже будет поздно.

Связанный по рукам, он с усилием поднялся на ноги и потребовал, чтобы его снова ввели в саклю, говоря, что ему нужно еще сообщить нечто очень важное для Гусейн-Бека. Желание его было исполнено. Усевшись опять на своем прежнем месте, он начал заранее обдуманную речь.

Нурмед начал с того, что он сам истинный мусульманин, но что, вследствие несчастья и воли Аллаха, он попал в рабство к неверным. Что он не переставал думать, как настоящий правоверный, и что он от всего сердца ненавидит русских и искренне желает, чтобы Аллах ниспослал свои громы на их головы. После этого вступления он продолжал: «Я знаю, что вы храбры и что город ваш видел под своими стенами много могучих воителей, но, во всяком случае, рисковать не следует и надо осмотрительно приготовиться к столкновению с русскими, чрезвычайно искусными в военном деле. Я знаю, – говорил он, – что Джюра-бек шехрисябзьский уже спешит к вам на помощь, но придет он не ранее как завтра ночью, а то даже и послезавтра утром. Вам непременно надо выиграть время и покуда деятельно укрепляться на улицах и молиться Аллаху.

О, с каким бы удовольствием, – продолжал он, заметив, что речь его начинает производить благоприятное для него действие, – пристроился бы я к вам, но это невозможно: русские узнают, что я остался здесь, подумают, что меня задержали силой, и сегодня же ночью ворвутся в город и внесут огонь и разорение в мирные дома его жителей». Тут он остановился на минуту и посмотрел на окружающую его публику. Все лица были мрачны, но смотрели на него менее зло, чем прежде; он почувствовал даже, что кушак, связывающий ему руки, заметно ослаб и, наконец, свалился вовсе. Руки Нурмеда были совершенно свободны, тогда он продолжал: «Есть средство заставить русских в бездействии прождать день и даже более под стенами Ургута. Очень может быть даже, что они отступят вовсе. Вот это средство. Русский начальник требует, чтобы Гусейн-Бек выехал к нему в лагерь; этого делать не следует. Русские коварны, и благородного Бека может встретить там какое-нибудь несчастье; но разве нет кого-нибудь, который бы взял на себя назваться Гусейн-Беком и ехать к русским? Там не узнают обмана и с мнимым Беком поступят так, как поступили бы с настоящим, если бы Гусейн сам, доверившись слову русских, поехал бы лично в лагерь гяуров. Таким образом, вы увидите сами, насколько можно верить русским и выиграете время, необходимое для того, чтобы дождаться прибытия Джюра-Бека. Между прочим, я сам лично заявлю, что приехавший в лагерь есть действительно Гусейн-Бек, и это еще более ослепит русских и не даст им заметить подлога».