Покорение Крыма - [14]

   — Для охранения их от вторжения вашей армии, — ответил Осман.

Обресков тягуче посмотрел на рейс-эфенди. Настроенный на долгий диалог, Алексей Михайлович только сейчас сообразил, что аудиенция будет короткой, ибо Осман имеет чёткие указания, что следует сказать российскому резиденту, и все рассуждения и призывы к здравому смыслу в данный момент никак не повлияют на ситуацию. Тем не менее он молвил со вздохом:

   — Я с сожалением примечаю, что вы прилагаете изрядные усилия для ухудшения отношений между нашими империями. Необоснованные подозрения, коими вы обильно начиняете каждую аудиенцию, вызывают у меня опасение, что Порта намеренно старается очернить Россию, дабы представить её перед всем светом коварной клятвопреступницей... Подумайте, разумно ли сие? Какая от этого вам корысть?

Рейс-эфенди оставил без внимания рассуждения резидента, объявил начальственно:

   — Россия должна выполнить требование султана!

   — Российских войск у ваших границ нет, — сдержанно парировал Обресков. — А потому и отводить нам некого...

Когда рейс-эфенди пересказал содержание беседы султану Мустафе, тот длинно выругался и, стрельнув взором на Муссун-заде, приказал отправить двадцать тысяч янычар на усиление турецких гарнизонов в Бендерах, Хотине и Очакове.

   — Этот шаг может вызвать неудовольствие России, — вкрадчиво, чтобы не гневать султана, заметил великий везир.

   — Этот шаг вызовет у гяуров страх! А с ним — покорность...

* * *

Июль — август 1768 г.

Никита Иванович Панин к султанским угрозам и требованиям, о которых сообщил в письме Обресков, отнёсся достаточно спокойно и благоразумно.

«Грозить войском — суть турецкого характера, привыкшего по всякому поводу запугивать соседей, — бесхитростно написал он Екатерине, проводившей, по обыкновению, лето в Петергофе. — Турки внутренне нас боятся и поэтому избегают всех наружных доказательств и причин к раздражению нашему. И хотя они говорят о направлении войска к Хотину и Бендерам, я думаю, что сие не последует. (Панин ещё не знал о последнем повелении султана). Однако, со своей стороны, мы должны дать взаимно Порте полное успокоение».

Никита Иванович предложил на рассмотрение императрицы два пункта, которые, по его мнению, могли бы достаточно удовлетворить турок.

Первый пункт состоял в немедленном и жестоком наказании бунтовщиков в присутствии «самовидцами» турецких чиновных особ.

«Сие должным образом подтвердит нашу непричастность к злоумышленникам и их осуждение», — расслабленно подумал он, тыкая пером в массивную чернильницу.

А во втором пункте попросил дозволения на отправление от его, Панина, имени к великому везиру «листа с пристойными о произошедшем изъяснениями» и с «сильнейшими уверениями» о склонности России и далее жить с Портой в мире, тишине и добром соседстве.

Поразмыслив, Екатерина сочла эти предложения вполне приемлемыми, и в начале августа они были отправлены в Константинополь.

Но кроме официального послания Панина, нарочный офицер вёз Обрескову секретный пакет об интригах, учинённых бароном де Тоттом.

Пристальное внимание, которое русская разведка уделила в последние недели французскому консулу, следя глазами конфидентов за каждым его шагом, каждым поступком, дало желаемые результаты — в июле удалось узнать об отправлении, а затем и перехватить письмо Тотта герцогу Шуазелю, в котором барон многословно и горделиво хвалился подкупом каймакама Якуб-аги и склонением его к искажению событий в Балте. Крайне осерчавший от такой консульской подлости, Панин присоветовал Обрескову настоять перед рейс-эфенди о тайной посылке в Крым турецких агентов, чтобы внезапно схватить там барона, доставить в Константинополь и допросить со всем пристрастием. Его ответы и бумаги стали бы лучшим доказательством непричастности российской армии к балтскому погрому. И одновременно поставили бы Францию в весьма пикантное положение.

* * *

Август 1768 г.

Снисходительно-благодушное отношение Панина к угрозам султана придвинуть войско к российским границам оказалось, увы, необоснованным. В середине августа в «Тайную экспедицию» пришло очередное донесение Поповича, сообщившего о прибытии в главные турецкие крепости значительного числа янычар.

А вернувшийся в Киев из Константинополя капитан Соловков уточнил:

   — Под Очаковом стоит восемнадцать тысяч... Под Бендерами ещё тринадцать... И в Яссах гарнизон изрядно усилен.

   — Сам видел иль по слухам знаешь? — спросил Веселицкий, делая быстрые пометки в записной книжке.

   — И сам видел, и верные люди насказали... Да вы не сомневайтесь! Под Бендерами этих турков тьма. Останавливали до пяти раз, дознавались: «Кто таков? Куда едешь?..» Одно спасение, что нарочный офицер. А то повязали бы, точно повязали.

   — Письма-то резидентские уберёг?

   — В сапоге держал, — улыбаясь, вытянул вперёд ногу Соловков, словно Веселицкому важно было знать, в каком именно сапоге лежали письма.

   — Ещё что добавишь?

   — Да... У городка Сакчи сделаны четыре магазина, каждый по сто сажен в длину. Припасы туда завозят непрерывно — в день до трёх десятков обозов бывает. И все обыватели говорят, что к осени турецкое войско придвинется к Балте, перезимует там, а по весне нападёт. Ежели, конечно, не замиримся до той поры.