Показания гражданки Клио - [114]

— У меня, разумеется, нет никаких сомнений относительно вашей семейной реликвии, однако вот что странно: по времени не получается, чтобы Тофу мог переписать сборник, составленный Сидзе-дайнагоном, который жил после него.

— О, значит это действительно редчайшая вещь! — ответил тот и принялся беречь рукопись пуще прежнего.

Рассказывают, что отшельник Кумэ, узрев однажды белизну ног стирающей женщины, лишился магической силы. Действительно, когда кожа на руках и ногах чистая, формы их округлы, а тело красиво своей первозданной красотой, может, пожалуй, случиться и так.

Так вот, не мною замечено (тут можно сослаться, например, на Т. Григорьеву), что вся японская средневековая проза иронична в ничуть не меньшей степени, чем лирична. А вот в великой (кто ж спорит!) китайской литературе можно отыскать все, чего душа пожелает — кроме иронии (а тем более самоиронии). При этом я вовсе не утверждаю, что у китайцев вообще плохо по части чувства юмора — да упаси бог! Масса комедийных моментов, вполне себе смешных; а «Цзин-Пин-Мэй» — так это просто как бы не лучший плутовской роман всех времен и народов (тут небось кое-кто возмутится — мол, какой же он плутовской? Ну, а какой он тогда, по-вашему — авантюрный? эротический? детективный? — ах, «Всего понемножку»… Да нет, понятное дело — Настоящая Литература всем этим классификациям поддается с трудом…). Я только хочу сказать, что китайский автор, даже когда он шуткует, внутренне явно остается абсолютно серьезным; судя по всему, у них там, в Китае, «шутка — дело государственное» (как та музыка). Кстати, эту манеру «шутить по-китайски» очень удачно имитирует (или пародирует?) в своих романах небезызвестный Ван-Зайчик…

И еще одно. При всем многообразии жанров и направлений, демонстрируемых китайской литературой, в ней нет детектива; я имею в виду — детектива в строгом понимании (складывание головоломки: исходно ограниченный круг подозреваемых, у всех мотив, у всех возможность, etc.) Есть превосходные криминальные романы (к примеру, «Трое храбрых, пятеро справедливых» Ши Юй-куня), а вот чтобы создать на богатейшей китайской фактуре классический детектив, понадобился американский китаист Ван-Гулик (и подхвативший это знамя «голандско»-советский китаист Ван-Зайчик). Напомню, что в советской литературе за всю ее историю тоже не было создано ни единого детектива — при том, что были очень неплохие кримальные романы («Место встречи изменить нельзя») и шпионские романы («Момент истины», «Где ты был, Одиссей?»). Причина тут, похоже, единая: для настоящего детектива необходим герой-одиночка — вещь, равно немыслимая как в Китае, так и в СССР. А вот в японской литературе детектив есть! Да не просто есть: японская школа детектива, берущая начало от «Чудовища во мраке» — одна из авторитетнейших в мире (доведись мне лично формировать топ-двадцатку лучших детективщиков — так Сейте Мацумото вошел бы в нее без вопросов).

…Короче говоря — в Японии очень странная литература; «странная» чтоб не сказать «противоестественная для того социокультурного контекста, в коем она возникла». И если поэзия еще хоть как-то соотносится с исходной для нее китайской литературной традицией, то проза — это ва-аще! «Я не папина, я не мамина, я на улице росла, меня курица снесла»…

Однако и история Японии (будучи рассмотрена под соответствующим углом зрения) производит впечатление ничуть не менее странное, чем ее литература.

Японская история как романтический сюжет

Мне не хотелось бы здесь надолго убредать в мир архетипов и эгрегоров, лазарчуковских «големов» и переслегинских «динамических сюжетов»: будучи сугубым рационалом, я чувствую себя среди всех этих «квазиживых информационных объектов, модифицирующих поведение людей» как-то неуютно. Но не мною, опять-таки, первым замечено, что история Японии (в сравнении с историями иных стран) необыкновенно сюжетна; в некотором смысле, она вся являет собою «динамический сюжет», более всего напоминающий рыцарский роман. Самое же любопытное, что множество сюжетных ходов этого романа кажутся впрямую списанными у Европы — причем не из «настоящей» истории, а из исторической беллетристики.

Впервые, пожалуй, это пришло мне в голову при знакомстве с историей христианского восстания в Симабара в 1638 году. «Христианское восстание» это, согласитесь, и само-то по себе звучит неслабо, однако дальше начинаются уже форменные чудеса. Шестнадцатилетний «юноша из хорошей семьи», командующий сорокатысячной крестьянской армией, и самураи, идущие в свой последний, безнадежный бой с правительственными войсками под хоруговью с португальской вышивкой «LLOVADO SEIA O SANCTISSIMO SACRAMENTO (Да славится наисвятейшее таинство!)» — такое ведь фиг выдумаешь, сочиняя «альтернативку» на японские темы…

Население Симабара, как и всей западной части острова Кюсю, было по преимуществу христианским: открытый для европейцев порт Нагасаки издавна служил главным центром прозелитизма на Островах; христианами были и многие из тамошних дайме. Так что когда сегун Токугава взялся за искоренение подрывной иноземной веры всерьез (правитель Симабара, к примеру, имел обыкновение медленно сваривавать христиан в кипящих вулканических источниках Ундзэн) — полыхнуло так, что мало не показалось. Среди старост деревень (сея) было много выходцев из военного сословия, которые раньше состояли на службе у католических дайме и сражались в Корее под началом знаменитого маршала-христианина Кониси; именно они и возглавили сопротивление. Как раз из семьи такого самурая-христианина, ветерана Кониси, ставшего потом фермером, и происходил духовный лидер восстания Амакуса Сиро — «Японский мессия»; сами восставшие, впрочем, звали его просто дэусу, переиначив на японский манер латинское Deus. Как бы то ни было, юноша в возрасте «два раза по восемь лет» (такую формулировку употребляли, дабы выполнялось одно из пророчеств) бестрепетно рулил на военных советах поседевшими в битвах самураями, демонстрируя попутно весь набор спецэффектов, приличествующих святому (разговоры с птицами, садящимися к нему на ладонь, возжигающиеся в небе над ним кресты, etc).