Показания гражданки Клио - [107]

При этих словах все взгляды устремляются на Одри.

— Вы просто конченные психи, — безнадежно вздыхает любимая фрейлина Ее Величества.

— Боюсь, что во всех иных вариантах мы — покойники…

Уолсингем (разливая коньяк по стаканам):

— Ну так как, леди и джентльмены — «Марло умер — да здравствует Марло»? Чокаясь или не чокаясь?

Четыре стакана в некотором сомнении зависают над столом, и поверх них загорается:

THE END

Сцена после титров (post-credits scene)

Звук дверного колокольчика. Человек (на протяжении всей сцены его видно лишь со спины) открывает дверь. На пороге — почтальон, протягивающий ему облепленный марками конверт:

— Мистер Шекспир? Вам заказное — с Континента, из Богемии. Распишитесь, пожалуйста.

Человек — в кабинете; на его рабочем столе — творческий бардак: исчерканные листы черновиков, изрядная стопка перебеленного, пара раскрытых фолиантов-справочников, пивная кружка с запасом гусиных перьев. Некоторое время он разглядывает невскрытое еще письмо, потом бросает взгляд на украшающий бюро небольшой дагеротип — всем нынче известный «Портрет незнакомца» (которому, разумеется, приданы некоторые черты Ди Каприо) и вновь возвращается к конверту.

Оказывается, его вниманием завладели разноцветные марки (крупный план): их целая серия — разные модели парусников. Великая морская держава…

Вместо послесловия

Чудесная Анна Н. Оуэн из университета Нового Южного Уэльса, консультируя меня по ходу написания этого текста, вложила в него столько своего «чистого боевого времени», что это далеко выходит за рамки называемого обычно «консультативной помощью». Мне остается надеяться, что время то было потрачено ей не впустую, и что в своем повествовании я не сильно погрешил против духа (о букве, понятно, речи нет) Елизаветинской эпохи, которую, вслед за Анной, причисляю к цвейговским «Звездным часам человечества»:

Родина драконов

Это было время, когда адмирал пиратской эскадры мог отвернуться от горящего испанского фрегата и бросить людям на мостике: «Sic transit gloria mundi». Это было время, когда Ее Величество могла шугануть неугодившую фрейлину девятибальным матросским матом. Окружающие поняли бы обоих.

Во время боя с Непобедимой Армадой, когда маленький легкий кораблик Хоукинса несся по гребню волны, а испанский флагман провисал у ее подножья, Хоукинс перегнулся через борт и, углядев на палубе «испанца» командующего вторжением герцога Медину-Сидонию, прокричал ему в лицо на языке древних римлян всю его родословную — так, как Хоукинс ее себе представлял. Хоукинс был слабоват в испанском. Герцог вряд ли смог бы оценить соль обращения, будь оно сделано по-английски. А вот прекрасной латынью они владели оба.

Те, кто пустил ко дну Непобедимую Армаду, очень любили говорить и действовать красиво. Превращали судьбу в спектакль. Обогащали классику личным опытом. C Господом Богом находились в сложных отношениях. Человек, стоящий у руля, кивком или мановением руки определяющий судьбу другого человека, корабля или государства, может, конечно, считать себя орудием Господним — если ему требуются оправдания. В оправданиях эти люди, как правило, не нуждались.

В Англии того времени, как в театре, можно было все. Можно было взлететь к потолку — надо было только придумать крылья. Можно было делать политику — неудачники поднимались на эшафот, победители — на ступеньку ближе к трону. Можно было выйти в море — неудачники горели и тонули, победители делались адмиралами. Можно было писать стихи — неудачники тонули в Лете, победители становились Спенсерами и Марло, в крайнем случае, Шекспирами. Посмертная слава гарантировалась ударом кинжала в глаз.

Приехавший в Лондон вскоре после мятежа Эссекса французский посол мсье де Морней в некотором недоумении отписывал своему повелителю, что реакция английского общества совершенно однозначна: «Боже, какой олух! Ну кто так устраивает мятеж…», и что некоторые вельможи, в приватной, естественно, беседе, добавляли: «Если бы за это дело взялся я, все кончилось бы совершенно иначе», что ни в коей мере не означало нелояльности по отношению к Ее Величеству. В любой другой стране разгромленный мятежник хотя бы на некоторое время становился местным воплощением дьявола. В Англии он был просто разгромленным мятежником, ну еще дураком… иногда.

А еще был город Лондон, сырой серый каменный город, где на улице трудно разминуться двоим, а воздух по цвету и вкусу напоминает знаменитое имбирное пиво. Этот город так легко оставить за спиной, чтобы уплыть в Южные моря, очередную интригу, стихи или науку, чтобы вернуться и вдохнуть еще раз воздух цвета и вкуса имбирного пива.

Это время прошло. Англия перестала быть родиной драконов.

Фрэнсис Дрэйк, который тогда еще не был сэром, и тоже плохо знал испанский, на каких-то переговорах о выкупе переделал свою фамилию под испанскую фонетику так: «эль драко», что означало — «дракон». Имя это стараниями сэра Фрэнсиса и его коллег стало сначала собственным, а потом снова нарицательным. Очень похоже на англичан: в гербе Cв. Георгий, боевой клич: «Белый дракон!», и в случае неприятностей, свечку ставят обоим.