Пока живы — надо встречаться - [18]

— Не может быть, чтобы Роман не подумал о нас, — чуть слышно произнес Лукин и стал прикидывать, что предпринять им, если о «метро» станет известно немцам.

Посовещались и решили: будет так, как скажет Лопухин. Он знает, что делать…

Невольно Сусанову вспомнился первый день плена. Среди колонны раненых севастопольцев, которых охраняли идущие по бокам автоматчики, хромал и он, двадцатичетырехлетний орловский парень. В большой палате с нарами, куда их привели, среди медперсонала, занятого размещением больных, выделялся худощавый, энергичный молодой врач в кирзовых сапогах, в красноармейской гимнастерке и шароварах. На петлицах гимнастерки выделялась надпись, сделанная химическим карандашом: «Шефартц». Сусанов подумал, что это какой-то начальник. Но вот один из больных жалобно обратился к нему: «Господин доктор…»

Врач остановился, лицо его помрачнело, а серые глаза сверкнули гневом.

— Здесь господ нет! — резко сказал он, но тут же, смягчившись, продолжал: — Здесь все товарищи и должны со всеми обращаться одинаково.

— Кто это? — спросил Сусанов.

— Лопухин. Начмед. Романом Александровичем зовут, — ответил земляк.

Сусанову как будто бы стало легче от этого слова: товарищ. Впервые за два месяца мытарств — в Симферопольской тюрьме, на этапах, в скотном вагоне — это слово, произнесенное здесь негромко официальным лицом, пробуждало надежду.

Его оперировал хирург со странной фамилией Беда. Он извлек из ноги Сусанова осколок, и нога сразу стала подживать. Но тут одолевали вши. Они лезли в рот, в глаза, в уши. От нестерпимого зуда вновь стала кровоточить рана, и это было сущим наказанием. Он снова стал терять самообладание, казнить себя за то, что он — боец Красной Армии, защитник своей матушки-Родины — попал в плен, где ни за что ни про что умрет от голода.

Но однажды, в один холодный осенний день, когда Сусанов находился в состоянии безысходности, Роман Александрович, осмотрев рану, определил его дальнейшую судьбу.

— Надо работать, — сказал Лопухин. — Иначе не поднимешься.

Сусанов вначале испугался, подумав, что его хотят отправить в рабочий лагерь, но Лопухин сказал:

— Бери бинты и кипяти.

Каждый день Сусанов выбирался во двор, вынося из перевязочной гнойные, окровавленные бинты. Сначала кипятил их на костре возле блока, а потом отстирывал под краном в раковине. Мыла не было, помогала хлорная известь. Выстиранные и высохшие на ветру бинты свертывал рулончиками и в ящике приносил в перевязочную. Здесь после перевязок он убирался, мыл пол, часто встречался с Лопухиным. Слышал, как с ним советовались врачи. И однажды стал свидетелем такого разговора:

— Никакого закона, никакого права! — вырвалось у Щеглова.

— Неужели Красный Крест об этом не знает? — спросил Касько.

— Вы же знаете, где и у кого мы находимся, — негромко, но с внутренней силой произнес Иван Беда. — Отсюда есть только один выход…

И потому, как Лопухин посмотрел на этого врача, которого все звали «Бородой», Сусанов понял, что все они единомышленники.

А месяца полтора спустя Роман Александрович сказал:

— Поздравляю. Говорят, Орел освобожден.

Сусанов посмотрел на Лопухина как на самого дорогого и близкого человека. Орел! Город-то какой! Радость-то какая! Ведь в Орле он учился, а потом и сам в селе учил ребятишек. В Орле невеста осталась. Это ж такой родной город!

— До каких же пор ты думаешь сидеть здесь? — как-то раз неожиданно спросил Лопухин.

— Как до каких? — опешил Сусанов. — А куда же мне идти?

— Вот что, — тихо сказал Лопухин. — Сегодня ночью пойдешь с Антоном Востриковым на большую работу.

Вспомнил Сусанов, как долго тогда тянулось ночное время. От нетерпеливого ожидания он не смыкал глаз, и как бешено забилось сердце, когда Антон привел его в раздаточную и через люк он опустился под пол.

— Примите новенького, — тихим голосом произнес Востриков.

— Какой же он новенький! — усмехнулся кто-то.

Мерцающий огонек лампадки едва осветил лицо Гриши Федорова, его прищуренные глаза и блеснувшие в улыбке зубы.

— Давай переодевайся и — за дело.

С каким удивлением разглядывал он стойки, отдушины и лодочки-волокуши. Даже укрепленный потолок вызывал у него радостное изумление: «Вот, оказывается, какой человек наш доктор Роман Александрович!»

С тех пор как Сусанов стал «строителем метро», он раза три в неделю по четыре-пять часов за ночную смену долбил, вырубая неподатливый грунт. Порой ему казалось, что их работа стоит на месте, но когда он вновь приходил в забой, то видел, что туннель все-таки продвигается. Но кто еще работает, спрашивать не полагалось…

И вот теперь, когда головная часть туннеля прокладывалась уже за колючей проволокой, так не хотелось верить в катастрофу.

4

Копает Петрунин траншею, кося глазом на конвоиров, нехотя, вполсилы заталкивает заступ в землю. Черенок у лопаты сухой, мозолей на ладонях нет, и спина не болит, но гнетет, одолевает Петрунина щемящее чувство вины за то, что он оказался здесь.

…В гросслазарет привезли его обгорелым. На сортировке назвался Петруниным. В каком бы корпусе ни находился, врачи, узнав, что он летчик, относились к нему с сочувствием и старались помочь чем только могли. С дизентерией его отправили во второй блок, и тут его окружили сердечным вниманием: промывали желудок раствором марганцовки, поили дубовым отваром, подкармливали сухарями. Помог физиологический раствор, который удалось приготовить Лопухину.