Пока ты молод - [54]

И снится ей, что будущей весною

Опять случайно встретились они.

«Это, наверно, самое высокое счастье — предчувствовать… — он поискал окончание фразы, — предчувствовать близость идущих к тебе ненаписанных стихов».

А дождь все лил и лил, крупный, сплошной, хлопающий по железной крыше, по лужам, по пустой консервной банке, валяющейся в двух метрах от окна. В поселке давно выключили свет, и теперь в небольших темных межмолниевых промежутках можно было увидеть тускло бледнеющие огоньки свечей в некоторых затерянных меж деревьями дачах. Это придавало всему окружающему вид таинственной запустелости и одичалости. Сергей окончательно забылся, растворился в своих переживаниях, и когда распахнулась дверь и кто-то ввалился в комнату, громко шурша мокрым плащом, он скорей ощутил, чем услышал приход второго человека: приятно прохладное прикосновение сквозняка к его голым до локтей рукам вдруг показалось ему прикосновением чьих-то очень добрых, гладящих ладоней, ему опять вспомнилась Наташа, и он резко обернулся.

— Есть здеся какие-нибудь твари божий? — это шутовское кривлянье Бориса Мишенина, как издевательская пощечина, сразу же отрезвило Сергея. Поборов в себе длившуюся какое-то мгновение оторопь, он недовольно, почти с возмущением процедил:

— Носят же черти людей по такой погоде.

Но Борис не перевоплощался, хотя и уловил в голосе друга неподдельную озлобленность.

— И это ты так гостей встречаешь, рифмованный распутник. Я к нему с доброй душой и — чует мое сердце — кажется, с добрым письмом, которое пронес через такую распромокрую канонаду. Нет бы отбить земные поклоны да ручку позолотить, дабы плясать не пришлось.

— От кого письмо? — несколько смягчившись, спросил Сергей, поймав в темноте протянутую руку Бориса.

— За кого ты меня принимаешь? С чего бы это я присматривался. Что я, жена твоя или теща? — При вспышке молнии блеснула его улыбка. — А впрочем, не помню. Но только не от женщины. Я тебе, кажется, помешал. Ты рифмовал здесь или просто сумерничал?

— Ни то и ни другое. Грозу слушал. Чудо-то какое, скажи!

— Понимаю. Хочешь написать об этом. Но заверяю тебя, у меня лучше выйдет, так как я слушал ее не ушами, а всем телом, притом от самой платформы. — Борис расстегнул плащ и достал из кармана пиджака письмо. — Без света я не смогу оценить твои хореографические способности. Потому прошу вытянуться. Ну!

Сергей неуклюже щелкнул резиновыми каблуками и, получив письмо, обнял свободной рукой мокрые плечи друга.

— Спасибо, Боря.

— То-то же. — Борис высвободился, подошел к окну. — Давай, старина, дослушаем это чудо. Молча или с хорошей тихой песней… Ты жег когда-нибудь ночью костры вдвоем с девушкой?

— А что?

— Просто так спрашиваю.

— Ну, жег.

— Песни пели?

— Пели.

— Тихо?

— Еле слышно.

— Правда, ведь здорово?

— Ну еще бы.

— Вот давай и мы споем, как у ночного костра. Так, чтобы не забывалось потом. — Он отвернулся от Сергея. — Где-то мы будем с тобой, старина, в такое же время будущего года? — и, помолчав, задумчиво добавил: — Летать… Падать… Поправляться и снова летать…

Сергей ответил не сразу. Его удивила и обрадовала такая поразительная схожесть их настроений в этот грозовой вечер. «И снится ей, что будущей весною опять случайно встретились они», — теперь понятно, почему вспомнилась мне забытая песня…» — Он подошел к другу и тронул его плечо.

— Борька, скажи, у тебя опять что-нибудь произошло с Верой, а?

— Не в этом дело. — Борис движением плеча оттолкнул его руку.

— В чем же тогда?

— В том, что все мы такие вот, как ты да я, дурные, — последнее слово он произнес как «дурныя». — Понимаешь, есть люди, которым больно смотреть в глаза: веки у тебя слипаются, будто смотришь на снег, ослепительно сияющий в морозный солнечный день. Ну, а если слипаются веки, значит ты ничего перед собой не видишь… Вот и все.

— Ясно. Не нужно дальше. Я сам однажды в такой день, бегая на лыжах, чуть голову не сломал, свалившись в глубокий ров. Но мне помнится, ты как-то говорил, что уже относишься к этому философски.

— Казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство! — почти прокричал Борис сквозь протяжный и раскатистый грохот грома. — Однако мне кажется, что небо должно вот-вот успокоиться.

— С чего ты взял?

— Прадед цыганом был.

Дождь и в самом деле скоро перестал. Только молнии, то удаляясь, то приближаясь, еще долго полосовали небо. Порой они вспыхивали так ярко, что можно было рассмотреть всю мебель в рабочем кабинете живущего по соседству известного писателя. Раньше этому мешала густая пелена ливня. Звонко капало с крыши. Оборванный провод тихо поскребывал по водосточной трубе. Друзья попробовали было петь, но самой нужной для этого песни у них не нашлось, и они распрощались…

Утром Сергей разорвал конверт. Письмо было от дяди Гриши.

«Здравствуй, Сережа!

Получил твою книжку и письмо. Спасибо тебе, дружище, неимоверное за все. Можешь задрать нос: я, понятное дело, не большой знаток в стихах, не все до меня доходит и в твоей книжке. Я с ней не разлучаюсь ни днем ни ночью (благо она спокойно вмещается в кармане), читаю каждому встречному и — по секрету — похвастываю, конечно, тем, что сам автор надпись дарственную сделал мне. Да и не чей-нибудь автор, а, ни дна ни покрышки, нашенский. Честно признаться, мне даже завидно стало, и я было снова попробовал старинное свое дело: из-под сиденья своей бедарки нет-нет да и вытащу альбомчик, заберусь в степную балочку — и за карандаш. Как будто бы и неплохо, но рука уже не та, и получается что-то вроде кипелой воды вместе кипяченой. Правда, я никогда себя не утешал большими надеждами на живопись.