Пока мы можем говорить - [14]

* * *

Он всегда ждет ее, и у него всегда для нее припасено что-то. Что-то в рукаве, в кармане, хоть какой леденец за щекой, хоть скромная, но мысль. Или маленький рассказ, наблюдение. Песню вот скачал или фильмец. Вьюнок на балконе отцвел, но вылез бодрый молодой бутон. Вот рыбка-клоун, удивительная, шагает по дну, это просто психодел какой-то, пойдем, я тебе видео покажу. Устала? Ну ладно, ничего, потом покажу. Я тебе плащ простирнул в машинке и футболки. Как дела на работе?

Анна возвращается домой, всегда уставшая; он спешит встретить, забрать пакет со всякой необязательной супермаркетовской жрачкой. Никогда не скажет: зачем ты это купила, мать, кто все это будет есть? Всегда скажет: молодец. Купила себе французские штаны за сто долларов? Молодец, умница. Даже если это крайне нужные сто долларов. Другое дело, что не последние. На последние она штаны ни за что себе не купит. Они, в общем, привыкли обходиться. Им, в общем, все это не очень важно: есть – есть, нет – нет.

Когда она на курсах повышения, на каких-то выездных тренингах, он, чтобы не расстраивать ее, убедительно врет по телефону, что чувствует себя хорошо.

Она приходит, падает на табуретку на кухне, прислоняется спиной к холодильнику. Нога ноет в щиколотке, и боль спиралью поднимается к колену. Это варикоз, и он не требует лечения, по большому-то счету. Нужно быть очень на себе зацикленным, чтобы лечить варикоз.

Она открывает сухое вино и смотрит на мужа.

Он стоит, птиченька, посреди кухни и держит в руках ее сердце. Потом садится, примащивается в уголке возле кухонного стола, закуривает. Она встает и целует его в колючую бритую макушку, гладит по спине.

– Воробушко, – чуть слышно говорит она. Так тихо, что даже сама себя не слышит.

После она выпивает бутылку белого сухого минут примерно за сорок, запивает его снотворным и ложится лицом к стене – ждет, когда придет сон.

– Анвладимировна, а чего вы такая бледненькая? Такая бледненькая, не дай бог, так погода же, смотрите, какая поганая погода, всем плохо, Анвладимировна, давайте я вам чайку с мёдиком… А вас, Анвладимировна, новый главный искал, а мы сказали, что вы в приемном с тяжелым больным, чего-то он хотел, новая метла, Анвладимировна, с мёдиком, с мёдиком, по-новому метет, вы не обращайте внимания, если он чего скажет, я его вчера издалека видела, сразу видно, что козел.

Анна глотнула чаю, погладила Тому по круглому теплому плечу и решила, что лучше сейчас пойти к новому главврачу, не оттягивать неприятный момент, но чувствовала себя при этом странно – как будто она в седьмом классе размазала по учительскому стулу жвачку и теперь ее к директору школы вызывают. Никогда раньше она не ощущала особого трепета перед начальством, но об этом была наслышана всякого разного, и из рассказов следовало, что он, Евгений Петрович Торжевский, – чуждый ей персонаж. Клинический психиатр без практики, зато полковник, еще вчера – замглавврача военного госпиталя, небось только и делал, что гонял солдатиков-первогодков, чтобы они расчищали ему дорожки от забора до обеда.

«Ну, ты чего, Аня? Не надо так, – примирительно говорил ей вчера муж, пока она вынимала из пакета и с раздражением укладывала на кухонный стол свертки и сверточки из супермаркета. – Ты, Аня, не права. Что это за клише? Ты же никогда раньше не пользовалась клише и банальностями всякими. Полковник, Аня, – не обязательно кретин. Я вот тоже…»

Он вот тоже служил в спецназе, и у него были изумительные командиры-наставники, настоящее ростовское казачество, аристократы и умницы с какими-то немыслимыми библиотеками дома, которыми можно было пользоваться, и с коллекциями винилов, которые можно было слушать. Слуги царю, отцы солдатам. И он, ее муж, был тогда косая сажень в плечах, бицепсы, кубики на прессе, и весил столько, сколько нужно – девяносто килограммов при росте метр восемьдесят. А теперь он как худой журавлик, прихрамывает и сутулится при ходьбе. Чтобы окончательно не свихнуться от жалости, Анна периодически накручивает себя, вспоминает какие-то его прегрешения, заставляет себя злиться на него и порой даже преуспевает в этом. Бывает, злится весь день, а вечером еще и наорет неважно по какому поводу. Сначала легчает, после приходит гадкое чувство вины. Ни черта не помогает.

Она сняла белый халат с полустершимся вензелем «АА» на кармане, повесила его на вешалку, отметила, что повесила кое-как, но решила оставить все как есть. Все у нее в жизни криво, и халат висит криво, и за окном идет косой дождь, и какая-то кривоватая дурочка – одно плечо выше другого – мокнет на лавке, скрестив ножки в тупоносых черных ботиночках. Была бы пациенткой – Аня загнала бы ее в корпус немедленно, но чужая девчонка – может, пришла к кому?

Она набросила куртку, взяла зонт, и, пока возилась на крыльце, раскрывая его, дева на скамейке успела изменить позу – теперь она подтянула колени к подбородку и, не моргая, смотрела куда-то вдаль, а по тощим ее, кое-как заплетенным старорежимным косицам вода стекала белыми ручьями. Анна не смогла пройти мимо.

– Девушка, – позвала она от крыльца, – а, девушка! Простудитесь же. Вон церковь за деревьями маленькая – видите, дверь открыта? Идите, там отец Василий чаю вам нальет, обсохнете. Я бы вас проводила, но мне надо…