Пока дышу... - [84]

Марчук минуту помедлила, потом решительно повернулась к двери.

— Ты устал, Боря, я понимаю, — сказала она невозмутимо. — Я позвоню, а то и просто зайду к тебе в будний день. Я все-таки очень хочу, чтоб ты ее посмотрел. Бог с ней совсем, Боря, с вашей этикой. Вот он уедет, а ты и посмотри! Жизнь человека, что ни говори, важнее этики.

Так удивительно было слышать от этой робкой, безликой и неудачливой женщины столь решительные слова, что Борис Васильевич искренне подивился силе родственного чувства, заставляющего Шуру забыть и о гордости, и о собственном достоинстве — обо всем, кроме здоровья сестры.

— Ну, брат Шурка, ты, я вижу, своего умеешь добиваться, — сказал Архипов с облегчением. — Ты, если понадобится, двух Бакулевых с того света под уздцы приведешь. Но я тебе одно скажу: к Кулагину положила, с Кулагина и спрашивай, а меня уволь. И вообще, хватит, пойдем к гостям. Могу я хоть раз в год с друзьями рюмку водки выпить?

Они вернулись в столовую, где их отсутствия, похоже, никто и не заметил. Половина гостей пела песни, кто-то дремал на диване.

Леночки и Славы не было.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

«Дорогой Славик! Ну вот, я и гощу у своей близкой подруги. Городок небольшой, домик у нее хорошенький, чисто, аккуратные две комнаты: в одной — она, в другой — я. Нам очень хорошо вместе, хотя радостных воспоминаний о прошлом маловато. Мы многое вспоминаем, многое оцениваем теперь по-новому и, к счастью, в общем, одинаково. И нам интересно вдвоем. Вместе ведем нехитрое хозяйство, супов никаких не варим, пьем кофе и молоко, чтобы не тратить времени на кухню, чтобы побольше успеть. Здесь есть неплохой драматический театр, и репертуар у него довольно обширный, но всего не посмотришь — телевизора хватает, а телевизор у моей Катюши хороший, экран почти как у вас.

Не так давно сюда приехали столичные артисты. Их встречали на вокзале — цветы, улыбки, рукопожатия. Но вот приехал какой-то человек «областного масштаба». Сожалею, что не имела в тот момент киноаппарата. Такое впечатление было, будто он, как Райкин, мгновенно натянул на себя величавую маску, и получилось довольно вежливое, но скучное лицо с никого не видящими глазами. Одет был безукоризненно, и хоть то хорошо, что сидел не с шофером, а с дамой, очевидно с женой. Но из машины вышел и даже не оглянулся, словно забыл о ней, и торжественным шагом направился к трибуне. А она, бедняжка, вприпрыжку за ним трусила, и вид у нее был весьма жалкий!

Ох, Славик, и когда же научатся у нас уважительно обращаться с женщиной?..

Бабка».

«Здравствуй, внучек Славик! Спасибо за телеграмму и десять рублей из твоей стипендии. Уверяю тебя, что денег нам хватает, так что больше не присылай. Мы ведь с Катей живем коммуной, а это выходит дешевле…»

Слава не дочитал письма — раздался звонок. Он машинально оглянулся на свою запертую изнутри на крючок дверь, но открывать не пошел.

В прошлом году он сам ввинтил этот крючок, сказав, что иначе все двери хлопают от сквозняков. Мать не стала возражать — давно и молча она принимала все, что вносили в быт муж и сын. А поверил ли отец в сквозняки — неизвестно. Но крючок остался.

Эта крохотная победа в борьбе за самостоятельность принесла Славе немалые удобства. Он, во всяком случае, перестал читать в уборной и на антресолях, и на голову матери книги больше не падали.

Кто-то открыл парадную дверь. Слава прислушался — нет, слава богу, не к нему.

Да, книги он теперь читает у себя и успевает их убрать или заменить учебниками, когда в дверь подчеркнуто деликатно и неторопливо стучится отец.

Картина была в общем-то не оригинальная. Почти все товарищи Славы хоть что-то утаивали от родителей, хотя бы из гуманных соображений: зачем зря волновать?!

Самое смешное, что ему, Славе, сыну профессора Кулагина, приходится прятать книги по различным вопросам, связанным с медициной, и письма от собственной бабки, уехавшей в гости к какой-то своей приятельнице. Впрочем, письма, может быть, не обязательно было прятать, но Славе не хотелось, чтобы их кто-то читал, тем более что Августа Павловна ни сыну, ни невестке своей совершенно не писала.

Много раз Слава задумывался над тем, почему не сложились нормальные отношения между бабушкой и его отцом. Что развело этих людей, кроме расстояния, разделявшего их много лет? Часто он вспоминал неприятные сцены, происходившие дома тогда, когда бабушка вынуждена была жить с ними. Это был трудный период, тем более что и Слава тогда стал, как говорила мать, «трудным». Мама все объясняла «переходным возрастом», даже то, что обожание, с каким еще недавно относился к отцу сын, сменилось колючестью, неистовым духом противоречия. И конечно, Славе в ту пору здорово доставалось от отца. А вся эта нервозная задиристость во многом происходила от какой-то раболепной, детской приниженности перед отцом, многолетней приниженности, прорвавшейся желанием во что бы то ни стало хоть в чем-нибудь, хоть как-то самоутвердиться.

Всего лишь три года прошло с тех пор, но Слава с удивлением вспоминал тогдашнее свое поведение, будто это был не он, а совершенно другой человек. Впрочем, так, вероятно, и было: в юности, как и в старости, три года — большой срок.