Пока дышу... - [82]

Кроме Софьи Степановны и Леночки, никто ничего не заметил, все пили, ели, говорили…

Это все-таки оказался Слава. Леночка вошла с ним в дымную, шумную комнату. Кто-то уже бренчал на гитаре, кто-то пытался петь… Но Леночка не думала об этом трогательном фронтовом братстве и о том, что она здесь одна, вне круга. Сейчас она была уже не одна, и если что и волновало ее, то это опасение, что шумное сборище резвящихся стариков произведет на Славу странное впечатление: у них в доме такое не было бы возможно.

Он вошел, весь в светлом, такой свежий, отутюженный, сдержанный. Учтиво поклонился гостям и пристроился рядом с Леночкой в кресле у окна.

— Ты уж извини, — тихо сказала Лена. — У нас сегодня традиционный папин праздник — встреча фронтовиков. Но шумят они ужасно!

Слава едва заметно улыбнулся. Ему показалось забавным, что Леночка, сама такая шумная хохотушка, морщится от громких голосов гостей. Он посмотрел на ее простодушное, хорошенькое личико и подумал, что его, пожалуй, портит какое-то заискивающее выражение. И он твердо знал, что заискивает она сейчас перед ним, стесняется, что ли, и не умеет этого скрыть. Она вообще ничего не умела скрывать, и это ее качество Слава отнюдь не считал достоинством. В женщине должна быть какая-то загадочность, недоступность, что ли.

— Думаю, они заслужили право пошуметь, — сказал Слава очень серьезно, и Леночке послышалось, что в чем-то он ее упрекает, вот только в чем?

Софья Степановна искоса поглядывала на Славу, а некрасивая женщина — та уставилась на него прямо-таки бесцеремонно, и он чувствовал на себе этот взгляд, но никак не мог объяснить себе интереса этой дамы к его скромной особе. Сначала, когда он только вошел, на лице ее отразилось откровенное удивление, потом на нем застыла улыбка, совершенно преобразившая тусклые черты.

Борис Васильевич тоже заметил интерес Шуры Марчук к Леночкиному гостю и тоже не мог понять, чем так удивило Шуру появление этого юнца.

— Ты что, знакома с ним? — склонившись к ее уху, спросил Архипов.

— Нет, но нас и незачем знакомить: я же вижу, что это сын Кулагина. Верно?

— Верно, — сказал Борис Васильевич. — Но что здесь удивительного? Он учится с моей Ленкой и иногда заходит к нам.

— Борис, милый! — вдруг не по-праздничному серьезно сказала Марчук, и тень тяжелой заботы снова легла на ее лицо. — Я же тебе еще не сказала. У меня большое несчастье: очень плоха сестренка. Я положила ее, пробилась всеми правдами и неправдами в клинику Кулагина. Сергей Сергеевич должен помнить меня по фронту, был момент, когда я ему там помогла… То есть ты не подумай, Борис… — оборвала она сама себя. — Ты не подумай, в общем… я сделала только то, что обязана была сделать. Но просто… просто я думала, что он помнит меня, и потому добилась, чтобы Оля попала к нему. Он обещал встретиться со мной, как только вернется из отпуска. Может, пока ты посмотришь ее, Боря?

Борису Васильевичу было ясно, что чего-то Шура недоговаривает. А она уже полностью выключилась из праздничной атмосферы, и вновь ею овладело беспокойство, то самое, из-за которого она иной раз могла показаться настырной, надоедливой, хотя сама, вероятно, этого не замечала.

— У сестры, — торопливо продолжала она, не задумываясь над неуместностью этого профессионального, рабочего разговора за праздничным столом, — у сестры…

У Бориса Васильевича как заноза выскочила из памяти. Он вспомнил то, чего весь вечер не мог вспомнить, хотя не раз пытался: записка, которую для памяти сунул ему Горохов! Гороховские соображения по поводу операции, которую Федор считал нужным сделать одной больной. Вероятно, о ней и идет речь — Ольга Чижова, так, кажется, сказал Горохов?

— Чижова? — спросил он. — Твоя сестра — Чижова?

— Ты уже видел ее? — с испугом спросила Марчук.

— Нет. Не видел. Слышал.

Что-то во всей этой возне с Чижовой было ему неприятно: не нравилось то, что Марчук уложила сестру в клинику к знакомому профессору. Ну к чему это, честное слово! А еще сама медик. Вызывало сомнение то, что именно Горохов наметил оперировать эту, похоже, очень нелегкую больную. Бориса Васильевича интересовала судьба Горохова, хотелось бы и помочь, и посоветовать, но, не видя больной, что можно сказать? А идти с консультацией в кулагинскую клинику просто неэтично, и он, конечно, не пойдет.

— Боря, — уже в который раз, не замечая того, повторяла Марчук историю своей сестры, — ну, посмотри, ради бога, посоветуй. Я верю в Кулагина, как в бога, но Оля говорит, что какой-то там ассистент ее на операцию подбивает. Это ведь подумать страшно — операция на сердце! Я, конечно, Кулагину, как богу, верю…

— Слушай, медик ты или кликуша? — вдруг сердито прервал ее сбивчивую, почти горячечную речь Борис Васильевич. — Верю, не верю! Я, между прочим, этому ассистенту не меньше, чем твоему Кулагину, верю. Операция на сердце! Ох, ох! Я в войну сам на сердце оперировал, так это в каких условиях было!

Как это часто бывает с крайне нервными натурами, Марчук от резких, чуть не грубых слов Архипова постепенно успокаивалась, лицо обмякло, стало безвольным, пассивным.

— Ну, ну! Ну, ну, Боря, ты не сердись! — повторяла она. — Я уверена — ты ее посмотришь, не откажешь мне…