Пока дышу... - [81]

Леночка посмотрела на часы. Где же Слава? Сказал, что, может быть, зайдет и они погуляют, а до сих пор его нет. Когда уж теперь гулять — около десяти!

Гости говорили о чем-то своем, и хотя она не все слушала и далеко не все понимала, но их разговор казался ей необычайно значительным и люди, окружавшие ее, тоже. Она представляла себе каждого из них в военной форме, с измученными, усталыми лицами, в мятых, рваных шинелях, и ей стало холодно и страшно. Они были для нее людьми с другой планеты, и их объединяла неведомая ей, испытанная огнем дружба, которой они никогда не изменят.

Леночка сидела с ними за одним столом и ловила себя на мысли, что находится как бы вне этого круга, потому что ничем еще не заслужила права принадлежать к нему. Не так это просто. В каком-то стихотворении она читала, что седины надо уважать, но не те, которые приобретаются в парикмахерской — тяп-ляп, и ты уже седая!

Леночка пристально посмотрела на отца. Еще в прошлом году ее удивляло серебро, пробивающееся сквозь его каштановые волосы, а сегодня у него просто вся голова белая!.. Когда же это случилось? И отчего? В романах пишут, что человек может за сутки поседеть от горя, от подвига, от катастрофы. Но у отца ничего такого за этот год не произошло!

Она перевела взгляд на мать. Все еще густые волосы Софьи Степановны в электрическом свете отливали темным золотом, но Леночка знала, что это от хны. А под хной и мама седая. Если вовремя не намажется этой страшной на вид зеленой кашей, надо лбом и на висках появится серебристая опушка.

Волна нежности нахлынула на Леночку. «Как я люблю их, люблю в них все! И как я смогла вчера не позвонить им, когда задержалась? Знала ведь, что они не уснут, пока я не явлюсь домой».

Она снова почувствовала себя вне этого круга, вне их фронтового братства, ей стало одиноко в шумной, очень уж шумной компании.

А Слава, наверное, не придет…

Леночка сидела между отцом и некрасивой женщиной, которую он привел, Шурой Марчук, как он ее представил. Нет, не так уж она, пожалуй, некрасива. Нос действительно длинноват и черты лица плоские, неинтересные, но все это как-то скрадывается, стушевывается добрыми и по-детски ясными глазами. «Глаза, как у княжны Марьи», — подумала Леночка, но тут же возразила себе: нет, Марья все-таки была княжной, а у этой в глазах есть что-то жалкое, несчастливое, словно она боится чего-то.

Борис Васильевич потрепал Леночку по волосам своей тяжелой ладонью и пригладил нечаянно выбившийся завиток, — теперь у всех эти нечаянно выбившиеся завитки! Да, так о чем это он думал? Ах, о кудрявом костюме Степана. Ну и костюмчик, нечего сказать! Небось из какого-то закрытого-перезакрытого магазина. Красиво, право слово, но он-то, Архипов, такого бы и под халатом не носил. Слишком экстравагантно.

Он примолк, размышляя, и все, кто близко сидели, тоже притихли, словно в ожидании.

— А скажи, Борис Васильевич, — заговорила Шура Марчук, — скажи, бывало тебе по-настоящему страшно? Я-то ведь всю войну у своего рентгена провоевала, — мягко улыбнулась она, повернувшись на мгновение к Леночке. — Это все-таки вроде тыла. Я ружейной стрельбы и не слыхивала.

Она сказала не по-военному: ружейная стрельба. Фронтовики говорят — винтовочная. Это даже Леночка знала.

— Помолчи, Александра! — вдруг раздался с того конца стола голос Рязанцева. Леночке удивительно было, как расслышал он в этом гаме их разговор… — Помолчи насчет своего тыла. Я знаю, ты пять литров крови на фронте сдала.

— Так это ж не страшно, — сказала Марчук, близорукими глазами разыскивая среди сидящих Рязанцева. — Не страшно и не больно.

— А мне бывало страшно, и не раз бывало, — задумчиво сказал Борис Васильевич. — Только потом я привык, научился это прятать. А в первый раз прямо оскандалился, когда под бомбежкой оперировал. Операцию в несусветном напряжении закончил. А тут опять «юнкерсы» пошли, заход за заходом, бомбы рвутся и рвутся. Оперированного вынесли, а я ка-ак дуну из операционной. А бежать-то пришлось через переполненные палаты. По дороге чуть не споткнулся о носилки, на носилках раненый… И тут я замер: увидел нашу дружинницу. Сашок ее все звали. У нее была такая большая коса, что она ее вместо кашне вокруг шеи обматывала. Я стою, как баран, а она как ни в чем не бывало раненого этого, на носилках, кормит. И не могу передать, каким взглядом она на меня посмотрела! Ну, я что-то там пробормотал невразумительное и гляжу — раненые тихо лежат, к разрывам прислушиваются. Никто не то что бежать, а пошевельнуться самостоятельно не мог. И ни один ни словом, ни жестом не дал мне понять, что́ они прочитали на моем лице, какой страх. На чугунных ногах я вернулся в операционную. Век буду помнить!

— У раненых и у больных только и учиться выдержке, — помолчав, сказала Марчук. — Господи, иной раз смотришь, ну, кажется, волком бы выть на ее месте, а она терпит, редко когда сорвется, несдержанность проявит…

Раздался звонок. Леночка вздрогнула. Сразу не стало для нее ни стола, ни шума, ни людей. Была пустая комната и тишина, нарушенная звонком.

Уже поздно, это не может быть он.

Она поднялась невесомо и невесомо же вылетела в переднюю. И Софья Степановна проводила ее тревожным, озабоченным взглядом.