Пока дышу... - [66]

Кулагин слушал Тарасова, спокойно размышляя, как вести разговор дальше. Больного этого он знал и уважал за упорство в борьбе с недугом. Знал он и то, что частенько, когда ему приходилось беседовать с больными, они благодарили его, не ведая ни до, ни после операции, что у них было.

«Неужели этот действительно знает? — думал профессор, внимательно слушая Тарасова. — Но кто же все-таки мог ему сказать? Для него это значения не имеет, но для меня очень важно! Если все начнут болтать, это же не клиника будет, а базар, немалыми неприятностями чреватый. Кто проболтался? Рентгенолог? Неужели Крупина? Не может быть! Только не она…

Но он, Тарасов! Удивительный все же человек. Наверно, я бы так не смог. Это длительное, многодневное, даже многолетнее напряжение равнозначно растянутому во времени подвигу. Но он не должен был знать всего, не должен был! Это непорядок в отделении!..»

— Слушайте, Петр Петрович, — вдруг почти весело, по-дружески, будто сидели они за преферансом, заговорил Кулагин. — Вот вы, очевидно, думаете, что в мертвый тупик меня загнали вашим сообщением, будто знаете свой диагноз. И говорите об этом очень многозначительно, не называя вещей их именами. А ведь если перевести все эти туманности на простой человеческий язык, все сведется к простым словам: вы считаете, что у вас рак. Верно?

Коротенькое это слово — рак, произнесенное вслух, почему-то оглушило Тарасова. Так, прямо, ему никто еще не говорил, а услышать от другого то, что он сам себе сто раз повторял за последние сутки, оказалось невыносимо больно.

Тарасов как бы потерял дар речи, пот выступил у него на лбу. Он даже о профессоре забыл, а только пытался справиться с болью от этого неожиданного удара.

И Кулагин не трогал его, не мешал ему искать хоть какую-то точку опоры. А про себя думал: «Только бы не истерика. Если истерика — испортит он мне все! Нет, кажется, справился».

— Так вот, Петр Петрович, — продолжал Сергей Сергеевич все тем же благодушным, домашним тоном, будто и не прерывал своей речи, и не было этой долгой-долгой, мучительной для Тарасова минуты. — Если так, то я должен вам сознаться, что вы знаете больше меня.

— Да, но в истории болезни прямо… — нерешительно перебил его Тарасов.

Кулагин остановил его властным жестом ладони, тем жестом, каким привык мгновенно восстанавливать тишину в любой аудитории.

(«История болезни? Значит, скорее всего, сестра? Выгоню!»)

— Историю болезни, милый мой, люди пишут, а в животе и в смерти, как говорится, бог волен. Да, да! И я, профессор медицины, не стесняюсь вам это говорить. Открою уж вам и такой секрет. Есть же у нас, медиков, поговорка: врет, как рентген. А пресловутая гистология? Да можно ли хоть на что-нибудь до конца стопроцентно положиться? Возьмите вы ТБЦ, тот самый туберкулез, к которому мы все как-то привыкли и который теперь никого особенно не пугает… А ведь он, в сущности, пока что как был неизлечимым, так и остался. Лекарства, которое непосредственно и безошибочно убивало бы палочку Коха, до сих пор нет. Только симптоматическое лечение проводим. Признаки, так сказать, болезни уничтожаем, условия скверные для оной палочки создаем, но и только. И ни в одном серьезном случае ни один уважающий себя врач не может дать стопроцентной гарантии. Разве не бывает, что тяжелый бациллярный больной, который и живет-то в условиях неважных, и питается не так, как надо, выживает и работает? А другой вроде и заболел недавно, и хлопочут вокруг него, а болезнь прогрессирует, глядишь — и конец.

Кулагин говорил грубо, это была не его манера, но такая подкупающая искренность чувствовалась в голосе и в широких, располагающих жестах, что Тарасов с каждым словом профессора становился как-то спокойнее. Только почему он не говорит именно о его, о тарасовской, беде?

Вот, вспомнил, кажется.

— Пишем мы истории болезни, — будто размышлял вслух профессор, — но сколько же непознаваемого еще заключено в каждом отдельном случае! Может, завтра мы будем знать все, но сегодня еще не знаем многого. И главное — мы не знаем до конца всех возможностей каждого организма. Что же до опухолей, то, право, в наше время модно бояться любой опухоли, и хотя милиарная форма туберкулеза, к примеру, ничем не лучше, однако в панику при этих словах никто не впадает, а мыслят более или менее здраво: может быть, вылечатся, а может быть, нет. В то же время стоит упомянуть об опухоли, как и больной и родственники впадают буквально в истерику. А это, надо сказать, очень мешает выздоровлению.

— Может быть, это все-таки потому, что уж очень много умирает сейчас от рака? — заметил Петр Петрович.

— А кто вам это сказал? И, в сущности, откуда мы знаем, от чего умирали наши предки, если ни микроскопов, ни гистологии, не рентгена не было, не было моды и на вскрытия? Откуда вы знаете, что сейчас от опухолей умирает больше?

— Ну, ну! — почти уже захваченный спором, сказал Петр Петрович. — Мода так мода, но не я же ее выдумал!

— В общем, у меня к вам одна просьба, голубчик: не поддавайтесь ей. Войдите! — бросил он. Это была Крупина.

— Интересно, — продолжал Кулагин, глядя на Тарасова, — известно ли вам, что в период наступления на фронте раненые поправляются быстрее, чем в тяжелые периоды боев?