Пока дышу... - [64]

— Зарежете! Не хочу! Не позволю! — с отчаянием твердил он.

В выражении сухих, потрескавшихся губ, которые он то и дело облизывал, в кулаках, сжимающих одеяло у шеи, — во всем была такая решимость, такой испуг и такая непреклонная воля, что Федор Григорьевич не решился больше настаивать.

Но вспышка энергии оказалась не под силу больному.

— Боюсь!.. Уйдите! — внезапно приподнявшись, уже полушепотом выдохнул он и тотчас опять откинулся на подушку в состоянии полусна-полубреда.

Жена его поднялась и вышла вслед за Гороховым, который уже не мог, да и не хотел скрывать своей тревоги. Крупиной, которая не вмешивалась в разговор, только присутствовала при этой тягостной сцене, Федор Григорьевич вдруг показался ужасно юным и беззащитным. Нет, и у него не выработалось еще, оказывается, то олимпийское спокойствие, которое, как панцирь, прикрывает врача, как маска, защищает от посторонних взглядов все, что делается в мыслях его и душе.

У Горохова все нутро открыто обозрению. Хорошо это или плохо?

«Плохо! — категорически ответил однажды на ее вопрос профессор Кулагин. — Что бы вы сказали о полководце, который перед боем не скрывает от войск страха перед возможным поражением?»

Это показалось ей убедительным. Она даже рассказала об этом сравнении Горохову. (Господи! Теперь она вспоминает, что почти все интересное, о чем слышала или что читала, она спешила ему рассказать. Сколько же места занимал, оказывается, этот человек в ее мыслях, в ее жизни!)

А тогда, в палате Костюкова, она досадовала на Горохова за обнаженность его тревоги. Досадовала, так сказать, исходя из его же интересов. Если родственники больного замечают волнение врача, они уже меньше в него верят и тем легче бранят его и винят, если дела оборачиваются неутешительно.

«Ну, прикрой ты себя, хоть немножко прикрой», — сердито думала Крупина, выходя за Гороховым и Костюковой в коридор.

В коридоре женщина остановилась, как после умывания, вытерла развернутым платком заплаканное лицо и молча вопросительно посмотрела на Федора Григорьевича.

— Очень сожалею, что нам не удалось убедить вашего мужа, — сказал Горохов. — Дело у него обстоит скверно. Просто скверно! — добавил он, словно опасаясь, что смысл этих слов не дойдет полностью до женщины. — Попытайтесь сами его уговорить. Я в любое время немедленно приеду.

В лице женщины, в выражении ее заплаканных глаз ничто не изменилось. Горохов с сомнением помедлил возле нее еще, наверно, думал: а не сказать ли просто, что без операции ее мужу недолго останется жить? Но промолчал. И только когда она, повернувшись, молча пошла обратно в палату, он коротко, не глядя на Крупину, бросил:

— Я пошел звонить Кулагину.

Тамара Савельевна подумала, что и в этом проявилась какая-то его ребячливость и, в сущности, незащищенность. К тому же весь этот разговор слышала за своим столиком сестра, а значит, вся клиника будет знать о ночном визите Горохова. Впрочем, он и не желает, кажется, скрывать ни тревоги своей, ни бессилия, ни надежды найти помощь у профессора.

Когда он почти побежал вниз, к телефону, дежурная сестра Даша, не очень симпатичная, так и сказала Крупиной, даже с известной долей злорадства:

— Вот и ассистент, и выдающийся, а чуть что — за профессорскую спину! Да уж! Наш Сергей Сергеевич!

Она так произнесла последнюю фразу, с такой гордостью, будто Сергей Сергеевич был не «наш», а прямо-таки лично «ее».

— И весь-то он такой элегантный, такой какой-то хрустящий! — продолжала мечтательно сестра.

Тамара Савельевна не ответила.

А утром Кулагину удалось убедить Костюкова в неизбежности операции. Удивительно было наблюдать, как менялось выражение лица больного. Слегка склонив набок голову, он молча слушал Кулагина. Крупина видела, как постепенно исчезает из его глаз страх, уходит затравленность и лицо начинает выражать веру, доверие, готовность подчиниться.

Добившись согласия, Сергей Сергеевич и сам был доволен. Он взял под руки Горохова и Крупину, довольно долго прохаживался с ними по коридору (он любил говорить на ходу, шутил, что каждая минута движения ложится в копилку жизни), рассказывая о разных интересных случаях из своей практики. О Костюкове лишь сказал:

— Любопытствуете, почему мне удалось добиться согласия? Ищите причину в себе, Федор Григорьевич и Тамара Савельевна! Вы люди способные, но недостаточно терпеливые. Не забывайте никогда — каждый больной страдает своей болезнью плюс страх!

А Горохов долго не мог понять, почему все-таки Костюков уж так панически боялся операции. Но наконец понял.

Оказывается, восемь лет назад Костюкова оперировали по поводу острого аппендицита. Во время операции хирург кричал на него, чтоб он не мешал работать. А после операции ни разу не зашел, потому что Костюков лежал не в его палате. Вот так!..

Горохов рассказал об этом Кулагину, и тот одобрительно заметил:

— Дотошный вы человек! Докопались до истины!

Кулагин сам сделал тогда операцию. Операцию отчаяния, как говорится в этих случаях. И все прошло отлично. Костюков выписался. Вряд ли он проживет долго, но сколько-то лет человеку все-таки спасли.

В медицине, как в любой другой области, бывают разные повороты, качественные скачки. Сколько столетий терзали человечество оспа, чума, холера, дифтерит. И приходил день, когда в руках врача оказывались вакцина, противоядие, метод! И отступал еще вчера казавшийся непобедимым враг.