Пока дышу... - [25]

В комнате стало душно, хотя толстые каменные стены старинной кладки защищали от жары, впервые в этом году воцарившейся в городе. Федор Григорьевич не любил жары. Как-то она размягчала, вселяла грешные мысли о пляже, о реке, о блаженном безделье. И о женщинах, хотя вообще-то он относился к своим недолговременным привязанностям (да и привязанностями-то их только в уступку совести можно было назвать) с оттенком нежной благодарности, не более того. И вспоминал о них удивительно редко, только при встречах, только если рядом.

Он распахнул окно. То ли духота томила, то ли какая-то неясная тревога.

За домами небо начинало густо синеть, — кажется, приближалась первая гроза.

Большими шагами Федор Григорьевич прошелся по комнате, сплетя на затылке пальцы. Так как же все-таки? Как решить — для себя, для души, так сказать: имеет он право уговаривать эту Чижову или не имеет? Ох, трудно врачу, как же трудно ему по сравнению с инженерами, к примеру, или экономистами, или геологами!.. Вопросы этики, нравственные проблемы буквально пронизывают всю деятельность врача. «Попробуем лечить», — любимая фраза Кулагина. Но разве хирургия — не лечение? А после таких слов, да еще сказанных профессором, почти немыслимо наладить контакт с больным, которого ты считаешь необходимым оперировать. Тончайшая психологическая нить, связывающая хирурга и пациента, обрывается, и ее не заменить ни показаниями анализов, ни рентгенами или какой-то еще техникой, которая в таком изобилии вторглась теперь в медицину. Она, конечно, помогает, она нужна, эта техника, но вот ему, Горохову, едва ли не более важно прочитать в глазах Чижовой перед тем, как ей дадут наркоз, доверие к нему, врачу, а не страх, не сомнение в его мастерстве, не враждебность к человеку в белом халате со скальпелем в руке.

Безусловно, такой контакт во многом зависит от общей интеллигентности врача. Во многом, но не во всем, особенно если вмешивается кто-то третий…

Психотерапия, деонтология — они обязывают врача отбросить все личное, забыть о собственном настроении, о своих симпатиях или антипатиях. Они призывают  п о з н а т ь  больного, а не только распознать болезнь. А на это остается мало времени, убийственно мало времени!

«А ну-ка! — подумал Горохов и, присев к столу, быстро набрал номер Тамары Савельевны. — Может, еще застану. — Он посмотрел на часы. — А то засядет у чьей-нибудь койки и тогда ищи ее свищи. Вот уж мастер контакты устанавливать! Что-что, а это она и умеет и успевает…»

Крупина отозвалась.

— Да, сейчас ухожу. — Голос у нее был, как всегда, ровный, какой-то прохладный в этот душный предгрозовой апрельский день. — Далась вам, Федор Григорьевич, Чижова, — слышал он в трубке. — Кто такая? Ну, по-моему, она и начитанна, и образованна. Впрочем, я ведь ее много лет не видела. За такой срок можно и набрать и растерять, так ведь?

— У вас хороший, прохладный голос, — задумчиво сказал Горохов. — Я люблю с вами говорить по телефону.

Он рисовал на промокашке сердце, напоминающее червонного туза, и говорил с Тамарой просто, естественно, что думал, о том и говорил. При встречах с нею он не чувствовал этой раскованности, его как-то отвлекали и даже раздражали ее безоблачные, какие-то по-детски открытые глаза. Он не мог прочитать, что скрыто за этой безоблачностью — напряженная работа мозга или, наоборот, пустота? Детскость взгляда делала эту крупную, тяжеловатую женщину инфантильной, а инфантильность, по мнению Горохова, ей не шла. Нет, право же, по телефону с ней говорить гораздо приятнее, просто даже совсем приятно.

На сердце появилась штриховка, штрихи покрыли область правого предсердья, они становились все гуще и отчетливее. Наконец, жирный, резкий росчерк перечеркнул рисунок и увенчал его знаком вопроса, похожим на шахматного коня.

— Вот так и живем, Тамара Савельевна, — невесть что подытожил Горохов и спросил: — А как статья?

— Да там мелочи остались, я просто не поняла. Надо бы вместе посмотреть.

— Правда? — Горохов обрадовался. — Милый человек, давайте скорее! Я после дежурства забегу, ладно?

— Я ухожу сейчас. К Богомазову иду, — сказал прохладный голос. — Я уже одета. Может, завтра?

— Ох, нет! — взмолился Горохов. — Это все очень связано, понимаете? Чижова — и эта статья. Мне надо к какому-то решению прийти, Томочка. Честно говоря, я даже устал от неопределенности. Внешние обстоятельства — одно, но для себя я должен уже решить. Вы понимаете? Может, от Богомазова ко мне зайдете? Ну, сколько вы там просидите? Не долго же? А это близко…

Ему действительно не терпелось ознакомиться с этой статьей, подумать над нею — ведь, в конце концов, ее автор бился примерно над той же проблемой.

Крупина сказала, что зайдет. Горохов в благодарность наболтал ей в трубку всяких приятных слов, сказал, что будет ждать, как никогда и никого, и тут, подняв глаза, увидел в дверях Кулагина.

— А мне всегда казалось, что такие вещи приятно и говорить и слушать без свидетелей, — сказал он. — И не по телефону. Простите, Федор Григорьевич, я не хотел подслушивать…

Горохов немного сконфузился и от этого сказал совсем не то, что хотел бы: