Пока дышу... - [123]

— Что же касается твоего отца… — после недолгой паузы заговорила Августа Павловна и вдруг умолкла, но, помолчав, тихо и грустно продолжала: — Вообще-то, несмотря ни на что, не мешало бы ему меня поздравить.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась. Слава видел: бабка прилагает героические усилия, чтоб удержать слезы, — от напряжения лицо окаменело, а глаза блестели. Но она быстро овладела собой, потупилась, взяла со стула теплую шаль, закуталась в нее. Она была уже почти спокойна и смотрела куда-то далеко-далеко, во что-то очень давнее, но отлично ею различаемое.

— С Сергеем ведь интересно получается, — задумчиво, медленно заговорила она вновь. — Я даже не могу сказать, что он плохой человек. Но где-то очень близко от плохого, рядом. Я не могу сказать и того, что он начисто отказался от меня, — нет. Он даже присылал мне иногда  т у д а  посылки, но обратный адрес всегда был вымышленным и написанным не его рукой. И я могла бы вернуться гораздо раньше, но он меня не звал. Не мне его винить: он мой сын. Я тоже виновата, но боюсь, что это распространенная ошибка. Все мы чувствуем себя ужасно ответственными за общее, а про собственных детей забываем. Ни времени им, ни ласки. А ведь наши дети — часть общего. Как это говорится: пусть каждый перед своим домом выметет, и вся улица будет чистой…

Слава внимательно слушал Августу Павловну, но в душе его с каждой минутой крепло чувство облегчения — словно нарыв прорвался. Все, пожалуй, будет хорошо, все образуется, и ближайшая осень сулит ему одни радости. Ох, бабка! Ну и бабка! Ну, с отцом они там как хотят. В сущности, это их дело. Но ему она поможет, его поддержит в любой момент.

— Что развеселился? — спросила Августа Павловна, уловив перемену в настроении внука и поняв, что прошлые, чужие беды уже отдалились от него и думает он только о своем.

— Баба, а что, если я и поселюсь у тебя? — вдруг спросил Слава.

Такой вариант только сейчас пришел ему в голову, но, придя, показался великолепным. Сейчас ему вдвойне нравился и барачный двор, и самодельные сады, и простые люди, которые окружают бабку и так ее любят.

Августа Павловна внимательно посмотрела на него, прищурилась.

— Что, боишься объяснения с отцом? Оно конечно, из-за бабкиной спины воевать легче. Но нет, милый, за свои решения надо уметь постоять. Отец тебе, конечно, по вашему выражению, даст дрозда, а ты выдержи! Поборись, заставь понять, что ты человек и за свои взгляды сам постоять можешь. Впрочем, сегодня, конечно, можешь заночевать, — милостиво разрешила бабка, взглянув на свои старинные, с чугунными сеттерами по бокам часы. — Скоро светать начнет.

Слава был обескуражен. Ему казалось, бабка должна по поводу такого его решения растрогаться. Все-таки он ее единственный и любимый. Сама же за столом говорила!

— Устала я от вас ото всех, — вдруг искренне проговорила Августа Павловна, стелившая ему на раскладушке. Будто мысли его подслушала. — Ну, а что там вообще-то делается, у вас в доме? Как мать?

— Мать в великом волнении. Горохов в отсутствие отца оперировал какую-то больную. Прибегала Крупина, спрашивала адрес отца, мать дала, теперь обе перезваниваются, икру мечут. А я считаю — молодец Горохов! Отец отказался эту больную оперировать, а он взялся.

— Тебе если вопреки отцу, то уже и молодец, — сказала бабка. — А Крупину я помню. Она на меня очень приятное впечатление произвела, зря ты о ней так. И вообще язык у тебя ужасный. Ну спи. Для одного дня, кажется, хватит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Горохов вернулся из командировки, твердо уверенный, что застанет Кулагина и уговорит его дать разрешение оперировать Чижову. Но Кулагина уже не было — он уехал отдыхать, и уехал, как говорили, месяца на два, если ничего особенного не произойдет.

«Особенное — это, надо думать, назначение директором НИИ, — решил Федор Григорьевич. — Что ж, честно говоря, если выбирать из местных светил…»

Состояние и настроение у Федора Григорьевича были отличные. Он как-то продышался за эту коротенькую поездку, и физически и морально. Окрепла вера в себя. Выйдя из привычных стен клиники, он словно увидел хирурга Горохова со стороны, и оказалось, что хирург этот уже кое-что сделал и о нем вспоминают люди.

То, что Кулагина на месте не оказалось, ничуть не обескуражило Горохова — два месяца можно подождать, только и всего. И от принятого решения ему стало легче.

Он прорвется к операциям на сердце, это нужно. Это даст возможность не только Чижовой, но многим другим больным, которые придут, помочь, облегчить жизнь. В этом смысл профессии.

Раздумывая, он становился безжалостно расчетливым, каким и должен быть настоящий хирург. Он понимал, что Кулагина можно убедить только действием, только фактами. Если бы в отсутствие шефа удачно прооперировать двух-трех человек, вопрос решился бы сам собою. «Высоту взяли», как сказал бы в этой ситуации приверженный военному словарю Архипов.

Надо, пожалуй, именно до Чижовой проделать две-три операции на сердце, а уж в последнюю очередь прооперировать ее. И образуется у них в клинике сердечно-сосудистый центр. А то всех, кто потруднее, потяжелее, — всех к Архипову! Как бы и Чижову ему не подбросили. Лежит она, голубушка, в терапии, и делают ей процедуры, которые помогают не больше, чем мертвому кадило. Спохватятся — и переведут к Архипову…