Пока дышу... - [106]

— Но неужели нельзя хоть попытаться найти с ним общий язык? — спросила она. — Ты же видишь, что он тоже переживает.

— Это не так просто, как ты думаешь.

Слава вздохнул. Лицо его приняло угрюмое и замкнутое выражение. Он не хотел распространяться на эту тему, слишком много думал об этом сам и устал. Но, взглянув на мать, увидел на лице ее такую грусть, что не смог оборвать разговор.

— Мамочка, милая, ну я понимаю, что он мне зла не желает, он, наверное, хочет, чтоб я был не только его подобием, но даже его более совершенной моделью. Но ведь в этом-то и заключается страшная его ошибка! Может быть, с точки зрения отца, его действия разумны, но мне-то — мне! — придется жить совсем с другими людьми! И вовсе не в поколениях тут дело. Мы просто разные люди. Молодые не оглядываются все время, не прикидывают, как бы кто на них не напал, не гонятся за первенством во всем и везде.

— За что ты на него так? — тихо спросила Анна Ивановна. Она так и не смогла опомниться, овладеть собой, а сын бил и бил ее каждым словом, как булыжником. — Что он тебе-то сделал плохого?

На миг перед глазами ее возникло лицо мужа. Она невольно сравнила их лица: тот же лоб, волосы, глаза. Нет, у Славы они чуть глубже посажены. Ну и, конечно, выражение другое…

Славе искренне хотелось утешить мать. Он догадывался, каких трудов ей стоит сохранять в доме мир и порядок. Ведь в их квартире никто никогда голоса не повышал.

Мать не всегда бывала справедлива, но еще ребенком он быстро прощал ей все, словно забывал, и это у него получалось естественно, легко. Достаточно ему было обнять, расцеловать ее, как мгновенно все проходило. Он внушал себе даже тогда, когда отчетливо понимал, что это не так: «Мама всегда права!» Теперь ему казалось, что у него и тайн от нее никогда не было. Например, когда в девятом классе он впервые закурил, то, придя домой и совсем недолго промучившись сомнениями, сам рассказал ей об этом.

— Зачем ты всегда и во всем возражаешь отцу? — продолжала Анна Ивановна, почувствовав, как дрожит голос сына, — видимо, и ему этот разговор не легко дается. — Я с твоим отцом всю жизнь живу и не собираюсь его идеализировать. У него, как у многих, есть свои недостатки. И немало, кстати, врагов. Не так-то легко и просто уживаться с людьми. Все бывает. Ты еще просто очень молод, тебе не приходилось…

— Я одного не могу понять, — перебил ее Слава. — Ну чего ему не хватает? Чего он боится лишний шаг сделать, лишнее слово сказать? Я ведь это вижу! А ведь профессор, хороший специалист! Ну, допустим даже, что лишат его кафедры в нашем городе, так получит в другом. Не так уж много есть профессоров его уровня. Или он опасается за свой престиж? А кому он нужен, престиж этот?

— Это все пустые слова! — решительно возразила Анна Ивановна. — Вам, молодым, ничего не нужно, все готовы потерять, особенно, что не вами нажито. А кому, скажи, охота в его годы остаться за бортом? Забаллотированный профессор! Нечего сказать, заманчиво. Ты прекрасно знаешь, на него подали документы на заслуженного деятеля науки. Шуточное ли дело?

— Вот именно! — Слава расхохотался громко, но невесело. Он чувствовал, как с каждым словом матери между ним и ею обрывается какая-то тоненькая, но прочная ниточка, и с тоской думал, что если люди живут бок о бок четверть века, они не могут не стать похожими друг на друга. Камни и те притираются…

Волоча ноги, будто к ним гири привязаны, Анна Ивановна вышла, пошла к буфету, накапала из пузырька на сахар и снова вернулась к сыну. Лицо у нее было опустошенное, усталое, измученное. В комнате запахло ландышем.

— Какой же выход? — спросила она, глядя Славе прямо в глаза. — Неужели все так плохо, что уже не поправить? Славик! Ведь он же тебе не враг, в нем много хорошего…

Она первая отвела глаза, поняв, почувствовав, что бить на жалость бессмысленно. Может быть, сын многой понимает, но не прощает ничего.

И ей стало еще более страшно и одиноко. И она спросила себя: неужели в этом мальчике нет ничего от нее самой, от ее самоотреченной доброты и жертвенности?

— Отец есть отец! — жестко, будто с трудом принимая эту истину, сказал Слава. — Я от него не отказываюсь. Но отношения сложились, и боюсь, что это необратимо.

Раздался звонок. Анна Ивановна поспешила к дверям.

Вернулся Сергей Сергеевич. Она занялась ужином, но мысль о том, как они встретятся за столом, отец и сын, не переставала тревожить.

Кулагин-старший вышел из своего кабинета свежий, веселый, добродушный, и это уютное добродушие как-то сбило Славку с толку. Впрочем, отец ведь не знал о только что состоявшемся разговоре!

Все было очень гладко, добропорядочно, Слава перебрасывался с отцом пустяковыми репликами, и Анна Ивановна с надеждой подумала, что не меньше половины того, что он ей наболтал, — напускное, это все с возрастом пройдет.

— Я уж забыл, что значит краснеть, — весело рассказывал Сергей Сергеевич. Отрезав маленький кусочек мяса, он ловко отправил его в рот. Он всегда ел красиво и как-то даже изящно. — А тут выхожу из операционной, срывается со скамьи библейского возраста прилично одетый мужчина: «Вы профессор Кулагин?» Я киваю. Он хватает меня за руки, чуть не на колени становится — едва удержал. Наконец выясняется, что он прилетел по телеграмме «Положение жены угрожающее», а она, слава богу, после удачной экстренной операции начала поправляться. Еле унес ноги от него. Ну, думаю, все, отделался. Ан нет! Подхожу к кабинету, слышу какие-то странные звуки. Открыл дверь и обомлел. На столе клетка, в ней два попугайчика. Оказывается, его подарок. Не знаю, что с ними делать? Может, домой взять? Как наследник думает? — обратился он к сыну. — В детстве я покупал тебе пичужек, да ты их каждый раз на волю выпускал. Помнишь, мать, как он однажды вознамерился зимой выпустить соловья, а тот никак не хотел вылетать в форточку?