Пока дышу... - [103]

Шрифт
Интервал

Прямков повеселел и уже почти с озорством достал из-за пазухи тот самый камушек:

— Рассказал вам сын, в какую калошу меня посадил? Честно говорю, Сергей Сергеевич, и темперамента и логики у парня хоть отбавляй. Он у вас, я слышал, в экономическом? А ему бы в дипломаты податься, право слово…

Предупреждающий об опасности сигнальчик, надежно вживленный в психику Кулагина, снова вспыхнул и остался гореть.

— Не понимаю вас, — раздельно проговорил не скрывающий своей тревоги Сергей Сергеевич. — Что случилось? Разве вы знакомы с моим сыном?

«Молодец парень, не сказал!» — одобрительно подумал Прямков.

— В общем-то чушь произошла, — сказал он. — Вроде архиповского тампона. Как известно хозяйственникам института, я по дамским хозяйственным надобностям никогда не беру казенную машину. И надо же было случиться, чтоб в это воскресенье жена буквально заставила меня везти на дачу навесной мотор для лодки.

— Ну и что? — еще более недоуменно спросил Сергей Сергеевич. Он ничего еще не понимал, но снова подумал, что шестое чувство не подвело его, толкнув зайти к ректору.

— А то, — продолжал Прямков, — что именно в это воскресенье комсомольцы-студенты по поручению Комиссии народного контроля проверяли, кто пользуется казенными автомобилями для загородных поездок. Вооружили их милицейскими жезлами и фотоаппаратами, и, надо сказать, действовали ребята лихо.

— Вы хотите сказать, что вас задержал мой сын? — не выдержал напряжения Кулагин.

— Вот именно! Задержал! — с готовностью подтвердил Прямков. — И документы потребовал. Честно говорю, Сергей Сергеевич, не хотел было давать, да куда там! Наставил аппарат — пришлось дать. Моя мадам вступила с ним в пререкания, так он ее так отчитал — аж про партмаксимум вспомнил. Давно нас так не отчитывали. А между прочим, резон есть. Есть, есть резон! — с совершенно неуместным, на взгляд Сергея Сергеевича, веселым удовлетворением повторил Прямков.

— Да почему вы решили, что это мой сын? — спросил раздраженный непонятной веселостью ректора Кулагин. — Головой ручаюсь, что ни на какие милицейско-комсомольские подвиги мой Славка не способен. Он у меня «рафинэ», утонченная натура. Даже слишком!

— Так вот можете радоваться! — заключил Прямков. — Ваш «рафинэ», требуя с меня документы, со всей галантностью предъявил мне свой комсомольский билет, где черным по белому написано: Святослав Сергеевич Кулагин. Кстати, за последний месяц членские взносы у него не уплачены, можете напомнить.

Сергею Сергеевичу не занимать было ни выдержки, ни умения держаться в самых неожиданных ситуациях, — жизнь научила всему. И он простился с ректором так же по-светски любезно, как и тот с ним, пообещав отчитать парня за не уплаченные в срок взносы. Но по пути домой — а шел он нарочно в обход, по самому дальнему маршруту, где не было даже витрин, которые могли бы поддержать его знакомым, падежным отражением, — по пути домой настроение его все более отчетливо портилось.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Удивительно не к месту иной раз всплывают в сознании человека воспоминания! Сергею Сергеевичу хотелось вернуть себе ту молодую собранность, тот азарт, какие он ощущал все нынешнее утро. Право же, не было серьезных причин к тому, чтобы расстаться с этим радующим душу настроением. Но его омрачали наплывающие эпизоды из уже далекой молодости, когда они с Анечкой только начинали жизнь, и у них было мало в наличии, но очень много в перспективе, и когда он возвращался домой — сначала с лекций, а потом с работы, — твердо зная, как нетерпеливо она его ждет. Почему именно сейчас это будоражило его память? Летом, когда окна были открыты, он слышал, подходя к дому, как Анечка играла «Тройку» из «Времен года». Он любил эту пьесу, и Анечка всегда встречала его «Тройкой». А в зимние месяцы звуки фортепиано можно было различить уже только в подъезде, поднимаясь по лестнице.

Как давно это было! И почему он даже не заметил, когда именно, в каком году Анечка перестала встречать его музыкой, то есть перестала ждать?

Не столь уж существенная, но грустная эта мыслишка, как настырная осенняя муха, раздражала Кулагина, и усилием воли он заставил себя думать о другом, более важном, нежели звон бубенчиков из «Тройки», — бог с ними! Ну, в конце-то концов, можно хоть сегодня попросить Аню, и она сыграет: лучший способ избавиться от искушения — поддаться ему.

Служба осведомления, однако ж, поставлена у Прямкова неплохо. Прост, прост, а за всем следит, все знает. А знает ли он, интересно, о довольно рискованной операции, которую сделал Архипов одной девице только ради того, видите ли, чтобы выправить ее походку? С Архиповым говорить бесполезно, а вот ректору института надо бы запретить в стенах серьезного медицинского учреждения этакую косметологию!

Впрочем, сегодня, вероятно, не стоило об этом говорить, на сегодня достаточно и тампона. И очень правильно сделал он, Кулагин, что не обличал Архипова, а как бы проявил заботу об общей репутации коллектива. Это естественно для любого советского врача, а для коммуниста — тем более.

Да, не забыть бы перед отпуском уплатить партвзносы! Во всем, что касалось партийных дел, обязанностей, документов, Сергей Сергеевич был пунктуален до крайности и при случае умел аккуратно это подчеркнуть. Да, он действительно считает, что в чем, в чем, но уж в этих делах должна быть точность.


Еще от автора Вильям Ефимович Гиллер
Вам доверяются люди

Москва 1959–1960 годов. Мирное, спокойное время. А между тем ни на день, ни на час не прекращается напряженнейшее сражение за человеческую жизнь. Сражение это ведут медики — люди благородной и самоотверженной профессии. В новой больнице, которую возглавил бывший полковник медицинской службы Степняк, скрещиваются разные и нелегкие судьбы тех, кого лечат, и тех, кто лечит. Здесь, не зная покоя, хирурги, терапевты, сестры, нянечки творят чудо воскрешения из мертвых. Здесь властвует высокогуманистический закон советской медицины: мало лечить, даже очень хорошо лечить больного, — надо еще любить его.


Во имя жизни (Из записок военного врача)

Действие в книге Вильяма Ефимовича Гиллера происходит во время Великой Отечественной войны. В основе повествования — личные воспоминания автора.


Два долгих дня

Вильям Гиллер (1909—1981), бывший военный врач Советской Армии, автор нескольких произведений о событиях Великой Отечественной войны, рассказывает в этой книге о двух днях работы прифронтового госпиталя в начале 1943 года. Это правдивый рассказ о том тяжелом, самоотверженном, сопряженном со смертельным риском труде, который лег на плечи наших врачей, медицинских сестер, санитаров, спасавших жизнь и возвращавших в строй раненых советских воинов. Среди персонажей повести — раненые немецкие пленные, брошенные фашистами при отступлении.


Тихий тиран

Новый роман Вильяма Гиллера «Тихий тиран» — о напряженном труде советских хирургов, работающих в одном научно-исследовательском институте. В центре внимания писателя — судьба людей, непримиримость врачей ко всему тому, что противоречит принципам коммунистической морали.


Рекомендуем почитать
Происшествие в Боганире

Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...


Старики

Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.


Ночной разговор

В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…


Встреча

В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».


Соленая Падь. На Иртыше

«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.


Хлопоты

«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».