Поиски и находки в московских архивах - [67]

Прости и прощай, наш собрат гениальный,

Пленял и смягчал ты нам чудно сердца.

И чтим мы в тебе твой талант колоссальный,

Да, чтим и отвагу героя-борца.

И светлый завет твой любви необъятной

Мы примем отныне девизом святым,

Пред силой его преклонясь необъятной,

И детям его завещаем своим.

СПб., 28 сентября 1883 г.

Не появилось в печати и еще одно стихотворение неизвестного автора, посвященное памяти великого художника слова. Ниже публикуется его текст.

НА ПАМЯТЬ И. С. ТУРГЕНЕВА

Опять вся Русь плетет в печали

Венок на славный гроб один...

Тургенев умер в Буживале,

Родной земли великий сын!

Давно ли, в праздник теплой встречи

Приветный возбуждали шум

Его пленительные речи,

Его свободный, светлый ум?

Надеждой тешась дорогою,

Мы ждали новой встречи с ним,

Он сам по родине тоскою

В болезни тяжкой был томим.

Судьба иначе рассудила:

Угас наш лучший гражданин.

1883

Подлинную оценку исторической роли Тургенева в развитии русской литературы, его своеобразной связи с освободительным движением дали сами участники этого движения.

«Над незарытой еще могилой поэта, у его свежего трупа происходит настоящая свалка, — говорилось в прокламации «Народной воли», написанной П. Ф. Якубовичем по поводу смерти И. С. Тургенева и появившейся в день похорон писателя. — Забитые в угол либералы... — читаем мы далее в прокламации, — дрожат и трусят... Они забывают при этом даже то, что Тургенев, видя угнетение русской печати, не мог не сочувствовать свободному слову... Тургенев был честным провозвестником идеалов целого ряда молодых поколений... Образы Рудина, Инсарова, Елены Стаховой, Базарова, Нежданова и Маркелова — не только живые и выхваченные из жизни образы... это типы, которым подражала молодежь и которые сами создавали жизнь... По базаровскому типу воспитывалось целое поколение так называемых нигилистов, бывших в свое время необходимой стадией в развитии русской революции».

Публикуемые стихи неизвестного автора — еще одно подтверждение суждений, высказанных участниками освободительного движения.

МЕМУАРЫ О Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМ

В Центральном государственном историческом архиве Москвы нами обнаружены неизвестные мемуары Н. Ф. Доброзраковой о Николае Гавриловиче Чернышевском, относящиеся к 1878—1881 годам. Вилюйский период его жизни в мемуарной литературе освещен весьма скупо. Несколько страниц о случайных и непродолжительных встречах с Чернышевским в мемуарах П. Ф. Николаева[184] и В. Н. Шаганова, воспоминания Г. С. Щепина и его жены (в записи В. Г. Короленко) и А. Г. Кокшарского, якутского прокурора Д. И. Меликова, лаконичные записи Б. Бернштама и В. П. (его имя не раскрыто) — вот в сущности все учтенные до сих пор воспоминания об авторе «Что делать?», относящиеся к годам вилюйской ссылки.

Воспоминания Доброзраковой записаны скорее всего в начале 90-х годов прошлого века поэтом Львом Михайловичем Медведевым (1865—1904). Он известен и как переводчик и автор многих книг для детей. Сотрудничал в «Живописном обозрении», «Осколках», «Русской мысли», «Наблюдателе», «Русском богатстве» и других изданиях.

Ниже мы публикуем наиболее интересные отрывки из воспоминаний Доброзраковой о Чернышевском:

«В Вилюйск мы приехали в сентябре, уже по снегу, числа, кажется, десятого... Чернышевский знал, что мы должны были приехать в Вилюйск, и с нетерпением ждал новых, свежих и притом молодых еще людей. К тому же в муже он ожидал человека с университетским образованием, а во всем городе только доктор и мог быть таким человеком.

На следующий же день, часов около пяти дня, муж, окончивший свои дела, пришел на «земскую квартиру» уже не один, а в сопровождении Николая Гавриловича... В тот вечер он просидел у нас несколько часов». Далее Медведев записывает:

«Когда семья доктора устроилась на постоянной квартире и монотонно потянулась однообразная захолустная жизнь, Чернышевский стал бывать у Доброзраковых часто, а потом и ежедневно. Впоследствии это настолько вошло в обыкновение, что было даже несколько странно, если в какой-нибудь вечер Чернышевский почему-либо не появлялся. Видно, скромная семейная обстановка была ему приятна, заставляя хоть немного отдыхать измученного жизнью человека. Притом сам по себе Николай Гаврилович был удивительно кроткий и тихий, в высшей степени деликатный человек. О себе самом он говорил очень мало, на свою судьбу не жаловался и если что-нибудь рассказывал, то лишь в кратких чертах. Каких- либо забот о своей личности, того, что называется «заниманием гостя», — он не требовал и не любил. Если, являясь к Доброзраковым, он не заставал хозяина дома (часто приходилось уезжать в округ по делам врачебной службы на более или менее продолжительные сроки), а хозяйка была занята домашними хлопотами, то Чернышевский какое угодно время просиживал один, читая книги и газеты, или же возился с детьми, к которым относился необыкновенно мягко, с чисто женской нежностью.

...В описываемый период времени Чернышевский уже отбыл срок каторги и находился на положении ссыльнопоселенца. Но жил он не на частной квартире, а в казенном остроге. Вилюйский острог был построен с расчетом на сорок человек, но, кроме Чернышевского, из ссыльных там не было никого не только политических, но и уголовных. Острог представлял из себя деревянное, не особенно большое, одноэтажное здание, обнесенное деревянным частоколом. Несколько камер для заключенных и квартиры для служащих — вот и все жилые помещения. Николай Гаврилович помещался в одной из камер, предназначенной, очевидно, для общего заключения. Комната довольно обширная, в несколько окон, по бокам у стен деревянные нары, посреди стол и стул. Такова внешняя обстановка, в которой долгие годы обитал автор «Что делать?».