Поиски абсолюта - [49]
В начале июля Валтасар провел целый день, сидя на скамье в саду, погрузившись в печальные размышления. Не раз взглянул он на клумбу, лишенную тюльпанов, на окна комнаты, где жила Жозефина; без сомнения, он содрогался от мысли, во что обошлась его борьба; по всему было видно, что он думает не о науке. Незадолго до Маргарита подсела к нему с работой.
— Что же, папенька, не удалось?
— Нет, дитя мое…
— Ах, я не сделаю вам ни малейшего упрека, мы оба виноваты, — нежно сказала Маргарита. — Я требую только, чтобы вы свое слово выполнили, оно должно быть свято; ведь вы — Клаас. Любовью и уважением окружают вас дети, но с нынешнего дня вы у меня под властью и обязаны повиноваться. Будьте спокойны, правление мое будет мягким, и я даже постараюсь, чтобы оно кончилось скоро. Я беру с собой Марту и уезжаю на месяц или около того, чтобы устроить ваши дела; ведь вы мое дитя, — добавила она, целуя его в лоб. Завтра хозяйничать начнет Фелиция. Бедной девочке только семнадцать лет, ей против вас не устоять; будьте великодушны, ни копейки не просите у нее, ей дано ровно столько, сколько нужно для домашних расходов. Соберитесь с духом, на два-три года откажитесь от ваших работ и замыслов. Научная задача ваша созреет, я соберу деньги, необходимые для ее решения, и вы ее решите. Вот так. Разве королева ваша не милостива, скажите?
— Значит, не все потеряно! — сказал старик.
— Нет, если вы верны вашему слову.
— Буду покорен вам, дочь моя, — ответил Клаас с глубоким волнением.
На следующий день за Маргаритой заехал ее двоюродный дед Конинкс из Камбрэ. Он приехал в дорожной карете и пожелал остановиться у своего родственника только на короткое время, пока соберутся в дорогу Маргарита и Марта. Клаас приветливо принял родственника, но по всему было видно, как хозяин печален и унижен. Старый Конинкс угадал мысли Валтасара и за завтраком сказал ему с грубоватой откровенностью:
— У меня висят некоторые из ваших картин, люблю хорошие картины разорительная страсть, но мы все безумствуем, каждый по-своему…
— Дорогой мой дедушка! — сказала Маргарита.
— Идут слухи, что вы разорены, но у Клаасов всегда сохраняются сокровища вот здесь, — сказал он, ударяя себя по лбу. — И здесь также, не правда ли?.. — добавил, указывая себе на сердце. — А потому полагаюсь на вас! У меня в мошне нашлось несколько экю, можете ими располагать.
— Ах! — воскликнул Валтасар, — я отдам вам целые сокровища…
— Единственные сокровища, которыми мы во Фландрии обладаем, — это терпение и труд, — сурово отвечал Конинкс. — Два эти слова начертаны на лбу у нашего предка, — сказал он, показывая на портрет Ван-Клааса, председателя суда.
Маргарита обняла отца, простилась с ним и, дав распоряжения Жозете и Фелиции, в почтовой карете отправилась в Париж. Овдовев, дедушка остался лишь с двенадцатилетней дочерью, а владел он огромным состоянием, — таким образом, представлялось вполне возможным, что он захочет жениться; и вот обитатели Дуэ решили, что Маргарита Клаас выходит за него замуж. Слухи об этом богатом женихе и привели нотариуса Пьеркена в дом Клаасов. Значительные перемены произошли в понятиях сего превосходного калькулятора. Последние два года городское общество разделено было на два враждебных лагеря. Дворянство сплотилось в один высший круг, буржуазия — во второй, естественно, очень враждебный первому. Это внезапное разделение произошло по всей Франции и образовало в ней две отдельные, враждующие между собою нации, в которых все возрастало взаимное завистливое раздражение, послужившее в провинции одной из главных предпосылок для успеха июльской революции 1830 года. Между двумя общественными кругами, из которых один был крайне монархичен, другой крайне либерален, очутились чиновники, допускаемые, смотря по чину, в тот или другой круг и в момент падения законной власти оставшиеся нейтральными. В начале борьбы между дворянством и буржуазией роялистские кофейни завели у себя неслыханную роскошь и так блестяще соперничали с кофейнями либералов, что их своеобразные гастрономические праздники, говорят, стоили жизни многим особам, которые, подобно плохо отлитым мортирам, не выдержали такого испытания. Разумеется, оба круга замкнулись и освободились от посторонних. Хотя Пьеркен и был, по провинциальной мерке, очень богат, его не приняли в аристократическое общество и оттеснили к буржуазному. Самолюбие его сильно страдало от ряда понесенных им неудач, когда он видел, как мало-помалу спроваживают его от себя те, с кем прежде он поддерживал отношения. Он достиг сорокалетнего возраста — крайний срок, когда подумывающий о браке мужчина еще может жениться на молодой особе. Партии, на какие он мог изъявлять притязания, относились к кругу буржуазному, тогда как честолюбие тянуло его в высший свет, куда должен был открыть ему доступ аристократический брак.
Живя уединенно, семейство Клаасов осталось чуждо этим общественным переменам. Хотя Валтасар Клаас принадлежал к старинной провинциальной аристократии, можно было предполагать, что, погруженный в свои изыскания, он не проникся антипатиями, создавшимися от такого нового разделения общества. Как ни была бедна дочь Клааса, супруг получил бы за нею в приданое удовлетворенное тщеславие, столь ценимое всеми выскочками. И вот Пьеркен вернулся к Клаасам с тайным намерением принести необходимые жертвы, только бы добиться заключения брака, осуществлявшего теперь все его честолюбивые желания. Навещая Валтасара и Фелицию во время отсутствия Маргариты, он хотя и с запозданием признал Эммануила де Солиса опасным соперником. Наследство покойного аббата считалось значительным, и человек, переводивший все в жизни на цифры, в деньгах молодого наследника видел силу более важную, чем соблазны чувства, о которых Пьеркен никогда не беспокоился. Этим богатством возвращалось имени Солиса все его значение. Золото и родовитость были подобны двум люстрам, которые усиливают свой блеск, отражая одна другую. Искренняя привязанность молодого директора к Фелиции, с которой он обращался, как с сестрой, возбудила соревнование нотариуса. Он попытался затмить Эммануила модным жаргоном и поверхностно галантными словечками, в сочетании с мечтательным видом и элегической озабоченностью, которые были ему так к лицу. Говоря, что во всем на свете разочарован, он поглядывал на Фелицию так, точно она одна могла бы примирить его с жизнью. Фелиция, к которой впервые мужчина обращался с комплиментами, прислушивалась к таким речам, всегда столь приятным, даже если они лживы; пустоту она приняла за глубину, и, испытывая потребность на что-нибудь направить те неясные чувства, что переполняли ее сердце, ока обратила внимание на своего родственника. Быть может, безотчетно, но она завидовала тому, как Эммануил расточал сестре нежные знаки внимания, и, вероятно, ей хотелось самой привлекать к себе взгляды, мысли и заботы мужчины. Пьеркен без труда разобрал, что Фелиция предпочитает его Эммануилу, и это было для него основанием удвоить свои усилия, — в результате он запутался больше, чем сам того хотел. Эммануил наблюдал за началом чувства, быть может притворного у нотариуса, но наивного у Фелиции, вся будущность которой делалась ставкой в игре. Потом у Пьеркена с Фелицией пошли тихие беседы, словечки, произнесенные шопотом за спиной Эммануила, маленькие уловки, придающие взглядам и словам особую обманчивую приятность, которая приводит к простодушным заблуждениям. Пользуясь отношениями с Фелицией, Пьеркен пытался проникнуть в тайну предпринятого Маргаритой путешествия, чтобы узнать, не идет ли дело о браке и не должен ли он отказаться от своих надежд; но, как он тонко ни действовал, ни Валтасар, ни Фелиция ничего не могли объяснить ему по той причине, что сами они ничего не знали о проекте Маргариты, которая, принимая власть, следовала, казалось, правилам всех властителей и молчала о своих намерениях. Скучными стали вечера из-за угрюмой печали и вялости Валтасара. Хотя Эммануилу и удалось приучить химика к игре в триктрак, Валтасар играл рассеянно; да и вообще этот человек столь большого ума производил теперь впечатление глупца. Потеряв надежду, униженный тем, что поглотил три состояния, чувствуя себя игроком, у которого нет денег, он сгибался под тяжестью разорения, под бременем надежд, обманутых, но не разрушенных. Человек гениальный, которому нужда связала руки, который сам себя проклинал, являл собою зрелище поистине трагическое, способное растрогать человека самого бесчувственного. Даже Пьеркен с невольным уважением смотрел на этого льва в клетке, который только взглядом, исполненным затаенной силы, спокойным и печальным, потускневшим от слишком яркого света, просил милостыни, не смея ничего произнести устами. Порой молния пробегала по иссохшему лицу, оживлявшемуся от мысли о каком-нибудь новом опыте; иногда — если, окидывая взором залу, он глядел на то место, где умерла его жена, — скупые слезы, как горячие крупицы песку, навертывались в пустыне его глаз, широко раскрытых в созерцании какой-то идеи, и он низко опускал голову. Он, как титан, поднял на своих руках мир, и вновь мир, еще тяжелее, упал ему на грудь. Эта скорбь гиганта, которую он мужественно сдерживал, действовала на Пьеркена и на Эммануила, иногда они бывали растроганы до того, что готовы были предложить ему сумму, необходимую для ряда опытов, — так заразительна убежденность гения! Оба они начинали понимать, как могли г-жа Клаас и Маргарита бросать в пучину миллионы; но разум вскоре останавливал порывы сердца, и их растроганность выражалась лишь в словах утешения, от которых только острее становились муки пораженного молнией титана. Клаас совсем не говорил о своей старшей дочери, не беспокоился о том, что ее здесь нет, что она хранит молчание, не пишет ни ему, ни Фелиции. Когда Солис и Пьеркен спрашивали о ней, казалось, это действовало на Клааса неприятно. Предчувствовал ли он, что Маргарита замышляет что-то против него? Или сознавал он себя униженным тем, что передал дочери свои высокие отцовские права? Меньше ли стал любить ее оттого, что она становилась отцом, а он — ребенком? Быть может, много причин, много необъяснимых чувств, проносящихся в душе, как облака, обусловили ту молчаливую немилость, на которую он обрекал Маргариту. Как ни велики в своих исканиях великие люди, известные или неизвестные, счастливые или несчастливые, но им тоже свойственна мелочность, роднящая их с обыкновенными людьми. Вдвойне несчастные, они не меньше страдают от своих достоинств, чем от недостатков; быть может, и Валтасару пришлось свыкаться с муками оскорбленного тщеславия. Жизнь, какую он вел, и вечера, когда в отсутствие Маргариты они собирались вчетвером, были, таким образом, отмечены печалью, полны смутных опасений. То были дни бесплодные, как сухие степи, где тем не менее они подбирали кое-какие цветы, редкие утешения. Атмосфера казалась туманной в отсутствии старшей дочери, сделавшейся душой, надеждой и силой семьи. Так прошло два месяца, в течение которых Валтасар терпеливо дожидался приезда Маргариты. Ее привез в Дуэ дедушка, который, вместо того чтобы возвратиться в Камбрэ, остался в доме Клаасов, вероятно, рассчитывая своим авторитетом поддержать государственный переворот, задуманный племянницей. Приезд Маргариты стал маленьким семейным праздником. Фелиция и Валтасар пригласили в этот день к обеду нотариуса и Эммануила де Солиса. Когда дорожный экипаж остановился у ворот дома, все четверо, громко выражая свою радость, вышли встретить путешественников. Казалось, Маргарита была счастлива вновь очутиться под отчим кровом, глаза ее наполнились слезами, когда она проходила через двор, направляясь в залу. Однако, когда она обнимала отца, в ласках ее чувствовалась какая-то затаенная мысль. Маргарита краснела, как виноватая жена, не умеющая притворяться; но вновь стали ясными ее глаза, когда она взглянула на Эммануила, в котором, казалось, она черпала силы, чтобы осуществить до конца свой тайный замысел. За обедом, несмотря на веселость, оживлявшую лица и речи, отец и дочь посматривали друг на друга недоверчиво и пытливо. Валтасар не спрашивал Маргариту о пребывании ее в Париже, конечно, из чувства отцовского достоинства. Эммануил де Солис подражал ему в сдержанности. Но Пьеркен, привыкший узнавать все семейные тайны, сказал Маргарите, прикрывая любопытство притворным простодушием:
