Взгляд Игуменьи с ненавистью уперся в Дьякона и скользнул в сторону. Дьякон, чувствуя себя несчастным, вышел из квартиры.
На улице лился искрящийся, розовый, росистый воздух — такой воздух был в день сотворения мира. Еще висели в отдалении легчайшие хвосты последних уходящих облаков, еще бессильно лежала пригнутая дождем трава, еще сверкали вокруг разлитые по асфальту зеркала, еще напахивало вдруг подземельем от пронизанных сыростью песчаных дорожек, но тянул уже над, газоном случайный тяжело груженный шмель, и солнце пело во все небо, во всю его освобожденную ширь.
Дьякон сел на скамейку в сквере, кое-как ладонью обмахнув ее. Из-за спины сочился темный плотный запах цветущей сирени. На голову вдруг упала тяжелая литая капля, пронзила холодом затылок. За деревьями кто-то шел, погромыхивая пустым бидончиком.
Дьякон внезапно встал и, пройдя мимо огромной, комично торжественной цементной урны, мимо серебряного трепещущего пирамидального тополя, открыл дверь телефонной будки.
Отец был на месте, там, на другом конце провода — дома или еще где, Дьякону пока знать не позволено.
— Слушаю, — голос его донесся светло, празднично.
Дьякон молчал, резкими, короткими толчками дыша в трубку.
— В чем дело? — спросил Отец, как он умел это делать — властно-вкрадчиво.
Дьякон бросил трубку. Он не может, не в состоянии сказать о том, что мучит его. Он не в силах даже выговорить это.
Полиция приехала десять минут спустя, Игорь еще стоял у телефонной будки, откуда звонил. Но он уже понимал, что, похоже, все напрасно: коляску подкинули, прикатили сюда пустой — если бросить, где попало, прохожие тотчас обратят внимание, а здесь простоит и час, никто ничего не заметит. И действительно, на все расспросы жильцы только таращили глаза.
Лейтенант сел в УАЗик.
— Объявим розыск. Держитесь, ничего, надо надеяться, — голубые глаза лейтенанта грустно блеснули, и руки Игоря вдруг ослабли. Он знал, в каких случаях говорят: «Надо надеяться».
Действительно, хоть бы какая-то, хоть бы ничтожная зацепка…
Любы возле универмага не было. Он пошел, почти побежал домой. Она вылетела из-за угла и, подбежав к нему, схватила за рукав. Кофты у нее уже не было — должно быть, потеряла, — на плече сидел огромный рыжий мазок, как бы след растертой сосновой коры.
— Надо надеяться, — сказал он голосом лейтенанта, не в силах молчать и не зная, что говорить.
Она вздрогнула, рука ее скользнула с рукава.
Он проводил ее до подъезда и, подождав, пока она войдет в квартиру, побежал в отделение. Ну что значит «объявим розыск»? Ведь сына же нет, его сына! Какое «объявим», когда надо сейчас же что-то делать, немедленно! О чем они там думают и думают ли вообще? Димы же нет! Да лучше бы его, Игоря, выкрали, посадили, убили — что угодно.
День уже накалился, пылала цинковая крыша бани, плавился асфальт, а вдали над мостовой переливались мягкие прозрачные волны. Серо-зеленый униформенный старик сидел в тени тополя, оперевшись на палку и открыв рот. Его хромовые сапоги, отразясь, отделившись от его фигуры, блистали в витрине соседнего гастронома.
Отделение полиции было за кинотеатром, посередине скучного жилого квартала — гладкостенное, точно пластиковое, здание в три этажа. Миновав кинотеатр, Игорь остановился. Да зачем он туда идет? Какого черта! Розыск уже начался, ведь он сам слышал переговоры лейтенанта по рации. И чем он там поможет, как ускорит? Он огляделся, точно не узнавая города. Гигантская скала облака, радостно вспенясь, нависла над южными кварталами. Под ней на крышах, на кронах деревьев лежала сонная сиреневая тень. Он повернул обратно.
Тротуар и площадка перед универмагом, как прежде, жили празднично, пестро, бодрый молодец у входа продавал очередной «Путеводитель по загробной жизни», черный плакат с длинным мрачным лицом Пастернака свисал с его прилавка, светясь белыми пятнами на месте лба и щек. Снова мирно стояли коляски, и одна из них, обтянутая серым велюром, покачивалась и тонко, скрипуче кричала.
В глазах у Игоря плыло, текло, он в лихорадке обежал универмаг, опять остановился. Что же делать, что делать, Господи?! Мусорная площадка, огороженная кирпичной стенкой, сбоку стенка развалилась, обнажив свежий красный мясной слой кирпичей, расплющенное оцинкованное ведро поодаль, задняя стена универмага в огромных потеках. Он внезапно повернулся и побежал домой. Господи, если ты есть, Господи!
Дома была тишина. Он заглянул в спальню. Люба с мокрым полотенцем на лбу лежала на кровати, недвижно глядя в потолок. Лицо у нее было каким-то радостно-бессмысленным, застывшим — лицо идиота. Сердце у Игоря собралось в жгучий судорожный комок.
За дверью качнулась тень. Он закрыл спальню и прислушался. «Лети стрелой, падай камнем, разнеси беду вдребезги, — бормотал в гостиной быстрый, скачущий голос тещи. — Отними руки, отяжели ноги, преврати в головешку. Белый голубь, черная змея, огненный ястреб…» Игорь приоткрыл дверь. Бабка Анна богохульствовала. В углу вверх ногами была подвешена на шнурке полуразломанная, растрескавшаяся иконка, и она крестилась на нее левой рукой, начиная крест не сверху, а снизу. Сбоку на журнальном столике стоял стакан с водой — вместо освященного вина, как понял Игорь. Под иконкой у ног бабки Анны, вытянув шею и сверкая глазами, валялась со связанными лапами Муська — точно плененный угольно-черный дьяволенок.
