Поиск-83: Приключения. Фантастика - [24]

— Может быть. — Он встал, на этот раз решительно.

Она изучающе оглядела его.

— Странно, что она мне никогда ничего о вас не говорила. Видимо, и я была для нее недостаточно близким человеком… Может быть, она из-за вас согласилась поехать в этот город, а я тут ни при чем?

— Очень возможно, — сказал Семченко.

— Я ведь до последней минуты не верила, что она поедет. Скажите, у вас остались ее пластинки? — Милашевской явно не хотелось кончать разговор. — Фотографии?

Он покачал головой.

— Хотите, пришлю? У меня есть лишняя фотокопия ее портрета. Яковлев рисовал. Зиночка стоит в пустыне среди диких зверей, а в руке держит клетку с райской птицей. Это ее голос, ее душа…

— Пришлите. — Семченко вытащил из кармана газету, оторвал полоску внизу и положил обрывок перед Милашевской. — Вот адрес редакции.

Шагнул было к двери, но она остановила его:

— Подождите. Вы действительно совсем ничего не знаете об Алферьеве?

За стенкой ворковал динамик. Под окном, у светофора, скрипели тормозами машины.

И где теперь эта картина?

Яковлев, как выяснилось, был известный художник. В начале двадцатых годов он эмигрировал во Францию и там прославился путевыми зарисовками, сделанными во время автопробега по Северной Африке, который устроила фирма «Ситроен». Альбом с этими зарисовками Семченко видел в Лондоне. Пустыня, берберы в белых бурнусах стоят возле автомобиля, верблюд лижет влажную от росы парусину палатки, величественный шейх, окруженный свитой, наблюдает, как меняют проколотую шину. Оран, Алжир, Константина. Особенно запомнился один лист — «Продавец птиц». Уродливый старик сидит под навесом, вокруг него множество клеток с птичками, а в самой красивой прижалась лицом к соломенным столбикам крошечная, не больше ладони, печальная женщина.

В дверь постучали. Семченко сел на кровати, сунул ноги в ботинки и лишь потом сказал:

— Входите, не заперто!

Вошла Майя Антоновна, в брюках и синей болоньевой куртке на молнии, с мужским портфелем в руке.

Через пять минут она уже выкладывала на стол открытки и письма. Объясняла:

— Наш кружок ведет переписку с двенадцатью зарубежными клубами.

На открытках были красивые иностранные города, снятые преимущественно летом, памятники, изредка попадались пейзажи.

— И о чем вы пишете? — спросил Семченко.

— Рассказываем о нашем городе, о культурных достижениях… Многие наши кружковцы собирают открытки, марки. Эсперанто им просто необходим, он дает возможность постоянно пополнять коллекцию… Мы разработали несколько тем — про театр, музыку, природу нашего края. Все на эсперанто. Те, кто еще плохо владеет языком, могут взять готовую разработку.

— Очень, очень интересно, — сказал Семченко, заставляя себя быть вежливым. — Мы до этого не додумались… Простите, вы замужем?

— Я понимаю, почему вы об этом спросили. — Майя Антоновна укоризненно посмотрела на него. — Думаете, все это несерьезно? До замужества только? Мол, под тридцать уже девице, одиноко, маетно, вот и нашла себе отдушину… Да, эсперанто сближает людей. У нас в кружке парень и девушка полюбили друг друга, поженились и хорошо живут. Я сама ездила в международный эсперантистский лагерь под Киевом. Подружилась там с одним инженером из Казани. Между нами ничего такого не было, вы не подумайте. Просто добрые, товарищеские отношения. У него жена, ребенок. Жена, между прочим, не разделяет его увлечения, считает ребячеством, пустой тратой времени… Кстати, моей соседке один чех в любви объяснился на эсперанто.

Умом Семченко понимал, что Майя Антоновна права, что все это хорошо, правильно, человечно, но раздражение не проходило, а, наоборот, усиливалось.

— Для чего же вам мои воспоминания понадобились? Мы марок не собирали…

— Хочется знать свои истоки. К тому же мы готовим небольшую, но постоянную экспозицию… Если вам трудно писать, то не надо. Завтра принесу магнитофон и запишем ваше выступление. Нам нужно сравнить, как было раньше и как теперь.

— Сенмова кушис ми кун бруста вундо, — сказал Семченко. — С свинцом в груди! Вот как было раньше… А у вас вроде хобби получается. — Он взял палку, пристукнул по паркету. — Давайте прогуляемся немного по городу. Хочу посмотреть здание «Муравейника». Оно сохранилось? Вы ведь учительница, должны знать…

— Сохранилось. — Майя Антоновна испуганно стала сметать в портфель письма и открытки. — Там теперь Дворец пионеров.

От Милашевской Семченко направился в школу-коммуну «Муравейник», где работала Альбина Ивановна. И недалеко вроде, а поджилки тряслись. Когда шел к театру, было какое-то яростное равнодушие. Поймают и поймают, черт с ним! Но сейчас, после разговора с Милашевской, ему нужны были этот день и эта ночь. Завтра сам пойдет в губчека, чтобы не пускать Караваева и Ванечку по ложному следу. Ход их мыслей угадать было не трудно: сбежал, значит, виноват.

Семченко благополучно проскочил площадь, свернул на Успенскую. Здесь купил у корейца-разносчика пяток папирос и зашел в подворотню покурить. Успокоившись, двинулся дальше.

Пока шел, думал про Алферьева.

«Честно признаться, он мне никогда не нравился, — говорила Милашевская. — Хотя нужно отдать ему должное, интересный мужчина. Высокий, гибкий, в фигуре, знаете, что-то кавказское. Такое нервное тело, очень выразительное в движениях. По тому, как он сидит, как чай в стакан наливает, сразу можно угадать его настроение. А лицо, наоборот, неподвижное. Мимика самая банальная — улыбка, усмешка, взгляд исподлобья. Вот, пожалуй, и весь набор. Эсперанто, кстати, увлекался, как и вы. Даже брошюру какую-то издал по орфографии… Молодой еще, но с залысинами… У Чики из-за болезни волосики медленно росли — сейчас у многих детишек так, и он удивительно отца напоминал. Лоб, нос, рот, форма головы — все его. Только глаза Зиночкины. Мне кажется, она еще и потому с ним порвала, что он ей сына напоминал. Такое редко бывает, но бывает. У сильных натур. Я бы, например, так не смогла… Впрочем, вместе они почти не жили. Он вел беспорядочную жизнь — уезжал, приезжал, снова исчезал. Но расстались они не из-за этого. Он был видный эсер и, когда Зиночка ушла со сцены, пытался втянуть ее в дела своей партии. Ему нужна была жена-соратница. Зиночка же видела за всеми его планами только новую кровь, новые разрушения. Между прочим, я до сих пор не понимаю, как можно быть террористом, исповедуя одновременно эсперантизм с его доктриной любви и надежды. Видимо, эсперанто было для него способом самооправдания. Человек он сложный, путаный, с каким-то вечным наигрышем. А Зиночка говорила, что для артиста есть одиннадцатая заповедь: «Не фальшивь!» Сама она ей следовала неуклонно… Он ведь тоже из актеров. Из неудавшихся. Они и начинали вместе, еще в Доме интермедий. Был перед войной в Питере такой театрик. Вы хотите спросить, как же он с такой неразвитой мимикой на сцене играл? А вот играл, и даже нравилось на первых порах многим. За этой неподвижностью лица видели сдерживаемую страсть…»