Поиск-83: Приключения. Фантастика - [23]

Через десять минут он сидел перед сутулой большеротой блондинкой лет двадцати семи — показалось почему-то, что говорить следует именно с ней, хотя в афише были и другие женские фамилии.

— Значит, вы из местной газеты?

— Я не потому к вам пришел, — помялся Семченко. — Вы, наверное, хорошо знали Зинаиду Георгиевну…

— А вы были с ней знакомы раньше? — перебила Милашевская.

— Да. В Петрограде.

— Хотите о ней написать?

— Поймите меня. — Семченко коснулся ее запястья. — Ведь это я пригласил Зинаиду Георгиевну выступить в Стефановском училище.

— Можете не казниться. — Она подняла на него глаза — очень серьезные, с белесыми редкими ресницами. — Вы тут ни при чем.

— То есть?

— Судьба, — пояснила Милашевская. — Вам когда-нибудь гадали? По картам, по руке? А я сама ей гадала. И два раза подряд выпал пиковый туз.

— Вижу, не будет у нас разговора. — Семченко неуверенно поднялся.

— Сядьте. Я вам что-то скажу.

— Ну, что? — Он сел.

— Мои карты никогда не врут, вот что.

— Это все, что вы можете мне сказать?

— А разве вы не за этим сюда пришли? — Милашевская смотрела на него спокойно, без тени улыбки.

— Вы давно с ней знакомы?

— Шесть лет… В Берлине познакомились, перед самой войной. Я брала там уроки в консерватории, а Зиночка готовила голос для пробы у профессора Штитцеля. Был тогда такой знаменитый профессор.

— А после?

— Когда началась война, нас интернировали. Через полгода вместе уехали в Россию. Через Стокгольм, если вас интересуют подробности.

— В России вы продолжали видеться?

— Я жила в Москве. Зиночку встретила лишь в позапрошлом году. На Невском, случайно. Она шла с большой корзиной, а в корзине младенец. Сын. Она его Чикой называла… Сашечика, Чика. Она мне тогда очень обрадовалась. Поставила корзину на тротуар, простынку откинула. Лобастый такой младенец. Я еще удивилась, помню, что ему всего восемь месяцев.

— Сын жив? — быстро спросил Семченко.

— Если бы так! Первый раз он еще прошлой зимой заболел. Зашла как-то к Зиночке на Кирочную — занавески опущены, в комнатах темно. Чика в кроватке лежит. Глаза завязаны, у губ пузырьки пены. Ужасно, когда дети болеют. Хуже нет… Я тогда достала шприц для впрыскиваний, все обошлось. Но через год он умер.

— А когда она рассталась с Алферьевым? — решился наконец Семченко.

— Не будем о нем, — отстранилась Милашевская.

— Я не просто так спрашиваю. У меня есть основания думать, что она погибла не случайно.

Милашевская грустно улыбнулась:

— Вот видите, и вы это поняли. Значит, у вас что-то было с Зиночкой. Скажите, вы любили ее? — Семченко молчал. — Ну, не отвечайте, не надо. Случайных смертей вообще не бывает.

— Как так? — удивился Семченко.

— Толстой вот говорил, что умирают не от болезни, не от пули, а от исчерпанности жизненной задачи… Мы как считаем? Вот болезнь, допустим. От болезни смерть. А на самом деле вовсе не так. Не смерть от болезни, а болезнь от смерти. Должен человек умереть, тогда и появляется болезнь. Только к детям это не относится…

— Но ведь Казароза была здорова!

— Когда умер Чика, она долго болела. Что-то с горлом. Потом поправилась. Я тогда опять уезжала в Москву и подробностей не знаю. Но после болезни у нее изменился голос. Голос ее вы слышали. Небольшой вообще-то, но с какой-то волнующей мягкостью тембра. А теперь словно трещинка в нем появилась. Крошечная, не всякий и заметит. Вот вы, наверное, ничего не заметили. Тем не менее она совсем перестала петь, перестала бывать в театрах и в тех домах, где собираются люди театра. А в нашем кругу это все, конец… Знаете, когда я услышала это вчера, то не удивилась даже. Ужас, боль, что вот сейчас, здесь, так — все это было, да. Но удивления не было. Для всех это чудовищная неожиданность, а я знала Зиночку и чувствовала: что-то должно с ней случиться. Что-то страшное, непоправимое. Не в этот раз, так в следующий. Нехорошо так говорить, нельзя. Но, честное слово, я будто ждала чего-то подобного. Какой-то нелепейшей случайности. Ей не для чего было жить, и это должно было откликнуться. Там… Вы понимаете?

— А как она оказалась в этой поездке?

— Это я ее вытащила. Я! Думала, пусть попробует в провинции выступить, если в Петрограде не хочет. Чуть не силой вытащила. Сама договорилась обо всем… Она из дому-то почти не выходила, не виделась ни с кем. Питалась морковным чаем и ржаными сухарями. Разве друзья иногда подкинут чего-нибудь. Ее ведь многие любили — актеры, режиссеры. Она умела понимать их, умела говорить с ними о них самих. В талантливых людях из нашей среды это редко встречается. Все больше о себе норовят… Но в последнее время она стала другая. Шторы задернет, сядет за стол и сидит. А на столе — гипсовый слепок с Чикиной ручки… От одного этого с ума можно сойти.

— Значит, из-за вас она сюда приехала, — безжалостно уточнил Семченко, уже понимая, что Алферьева в городе нет.

— Да… Если на то пошло, я больше вашего виновата.

— А с Алферьевым она не встречалась последнее время?

— Вы его знали? — вопросом на вопрос ответила Милашевская.

— Нет. — Семченко решил быть честным.

— Не буду спрашивать, откуда вам о нем известно. Одно скажу: она порвала с ним давно, вскоре после смерти сына… Вы это хотели от меня услышать?