Похвали день вечером - [47]

— Брак запишут всей бригаде, — угрюмо сказал Савдунин. И, неловко повернувшись, ушел. А после смены Шурочка аккуратно начертила возле фамилии Лосева «южную ночь». У нее был набор цветных фломастеров, и квадраты получались жирными. Среди множества красных квадратов этот черный выглядел траурным.

На следующий день после смены в раздевалке как обычно перекидывались шутками, вдруг кто-то спросил:

— А кто у нас новый вари́ла?

Лосев знал, варилами называют сварщиков-портачей, и почувствовал на себе насмешливые взгляды. Он поднял глаза — да, все, кто был здесь, глядели на него, и только ребята из его бригады отворачивались так старательно, будто они ведать не ведали, кто же на самом деле этот самый варила.

Он разозлился. Какого черта, как будто человек не может ошибиться! Как будто они сами — ангелы с крылышками, Особенно вон тот, в черном костюме, в белой рубашке и с галстуком. Артист! Этот артист усмехался особенно обидно, одним уголком рта, и Лосев сказал ему:

— Думаешь, нацепил галстук и выше меня стал? Чего насмехаешься-то?

— Брось ты, — тихо сказал Володька Соколов.

Он потянул Лосева за рукав; они спустились по лестнице, вышли во двор. Лосев кипел. Подумаешь, преступление — взял не тот электрод.

— Ты не цепляйся к ним, — сказал Соколов. — Этот, с галстуком, между прочим, — Бабкин. Лучший сварщик города.

— А по мне хоть всего мира! — выкрикнул Лосев. — Подумаешь, бодал я таких…

Соколов засмеялся, и это разозлило Лосева еще больше. Ему показалось, что мальчишка смеется над ним. Ладно, плевать. Он быстро ушел вперед, и Соколов не стал догонять его. И хорошо, что не стал, — разругались бы. Лосеву Соколов вообще не нравился. Пригласил на днях выпить — отказался. Военную форму носит, гордится, что был в армии, да еще в погранвойсках. А на самом деле — бригадирский хвостик. Чуть что: «Дядя Леша, я схожу», «Дядя Леша, я сделаю…»

Лосев шел и злился, и накручивал себя — против этого Соколова и этого Бабкина с галстучком, и Савдунина, и той глазастой девчонки из БТК, и думал, кого встретит из настоящих ребят в рюмочной: вот перед ними-то спокойно можно отвести душу, они поймут. И не хотел признаться сам себе, что злится он из-за той клички, которая теперь прицепилась к нему надолго — варила.

Он жил в общежитии, в одной комнате с Непомнящим. Но если Непомнящему устроиться было легко, Лосеву пришлось понервничать и, хочешь не хочешь, объяснять, почему ему обязательно нужно общежитие.

Два года назад он ушел из дома. В комнате, которую занимала семья, остались жена и сын. Комната небольшая, разменивать ее — дело мертвое, вот он и ушел.

Все это Лосев рассказал Савдунину, потому что бригадир должен был хлопотать насчет общежития.

— А зачем ушел? — вдруг спросил Савдунин.

Какое ему до этого дело? Лосев вовсе не желал пускаться в подробности. Ну, ушел и ушел. Не сошлись характерами. Нет, развода он не взял. Зачем лишние хлопоты, суд…

— Где жил? — так же коротко спросил его Савдунин.

И снова Лосев выругался про себя. Ну ему-то что? У двоюродного братишки жил. Он не сказал, что братишка попросил его убраться. Короче говоря, жить ему сейчас негде. Не на вокзале же ночевать.

— Пьешь много, — сказал Савдунин.

— Не больше других, — усмехнулся Лосев.

— Много, — качнул бритой головой Савдунин. — Я, конечно, пойду, попробую… Но смотри…

Лосев хмыкнул в сторонку: да уж, прямо скажем, великий оратор у него бригадир, пык-мык — два слова в час. С таким не очень-то побеседуешь по душам.

— По совести, — сказал Савдунин, — я пойду, поговорю… Если пить будешь — все. Из общежития попросят. Договорились?

— Святым не стану, — резко ответил Лосев. — Мне жить негде, понимаешь, бригадир? Так что в моих же интересах за это общежитие обеими руками держаться. А чтоб трудящемуся человеку не выпить — такого ты нигде не сыщешь. Ну, конечно, в норме — это обещать могу.

Савдунин куда-то ходил, с кем-то разговаривал, и все устроил. Сам появился в общежитии, поглядел, какая комната, даже выключателем зачем-то пощелкал.

— Что, нравится? — спросил его Непомнящий.

— Ничего, — буркнул Савдунин.

— А мне вот не нравится, — сказал Непомнящий. Он сидел у окна и оглядывал это неуютное холостяцкое жилье. Четыре кровати, четыре тумбочки, стол, два стула. Вон, к графину и то номерок прикручен.

— Государственное имущество, — сказал Лосев. — Понимать надо.

Савдунину здесь тоже не нравилось. Но когда-то он сам жил в общежитии — не в этом, другом, где стояло в ряд пятнадцать коек, а на полу — корыто, куда с потолка лилась вода. И все-таки даже то общежитие первых послевоенных лет было куда лучше предыдущих — фронтовых землянок, разбитых зданий, подвалов, чердаков — всех тех случайных ночлегов, которыми он довольствовался на войне.

Этим ребятам жилось, конечно, легче. В холле — телевизор, есть душ, горячая вода, два раза в неделю танцы по вечерам, Дом культуры рядышком. И все-таки ему не очень нравилось здесь. Может, потому, что в комнате было накурено и окна были голыми, без занавесок, и стенки тоже были голыми да еще выкрашены в какой-то унылый серый цвет.

— Занавески бы, — сказал Савдунин. — Цветы еще…

— Во! — сказал Лосев. — Еще двух кенарей и аквариум с живыми шпротами. У меня корешок есть, как выпьет — ловит рыбешку из аквариума, и — хрясть — только скелетик с хвостиком остается. Ей-богу!