Похвали день вечером - [45]
— Эй, — крикнул я Сашке. — Будь счастлив, старик!
— Буду! — крикнул он.
Катер ушел. Я помог Эриху вытащить лодку. Почему-то сегодня она показалась мне очень тяжелой. Возможно, я распустился малость за десять дней отпуска.
— Уехали, — сказал Эрих. — А знаешь, у нас полагается выбирать, с кем лучше идти в море. Пожалуй, с тобой я пошел бы…
Я ничего не ответил.
Я просто стоял и смотрел, как уходит катер. Мне казалось, что он уходит слишком уж быстро. Когда я был на нем, он еле-еле полз.
Вдруг я подумал, что с Эрихом я тоже пошел бы. И с Сырцовым, и с Ленькой, и с ним, Сашкой Головней. Все правильно. И все у нас впереди. Я не знал, что там, впереди, у меня будет еще много таких ребят, с которыми я пошел бы куда угодно, в любое море и в любую разведку…
ЗАЯВЛЕНИЕ ЗА ДВЕ НЕДЕЛИ
1.
Еще полгода назад все здесь было ослепительно новым, даже стеклянные таблички на дверях: «Начальник цеха», «Цеховой комитет профсоюза», «ПРБ», «Лаборатория. Вход посторонним воспрещен», и эта — «Гардеробная». Уже через неделю кто-то приписал снизу мелом — «Она же — раздевалка!».
Может, не резон было пачкать свежевыкрашенную дверь, но сколько бы ни вешали такие таблички, «гардеробная» всегда была, есть и будет раздевалкой. Конечно, слово не благозвучное, зато привычное.
По утрам, перед сменой, в раздевалке обсуждают последний хоккейный матч и домашние дела, поругивают жен и хвалят тещины пироги, одалживают трешку до получки и наспех пересказывают виденный вчера фильм. Нигде, как в раздевалке, в короткие минуты перед сменой или потом, в неторопливое время после работы, не поговоришь так славно. Здесь все свои, и пусть себе аккуратисты-хозяйственники в строгом соответствии с инструкцией и впредь приворачивают шурупами таблички с надписью «Гардеробная» — все равно эти комнаты со шкафчиками вдоль стен и скамейками посередине, как на вокзале, будут всегда называться раздевалками.
В раздевалках почти никогда не ссорятся. Будто существует неписанное правило — не портить людям настроение перед работой, а тем более после работы. Шутки — сколько угодно, подковырки — пожалуйста, подначки — обязательно. Бывают и споры. Ссоры же — такая редкость, что долго потом раздевалка кажется самым мрачным местом на всем свете.
Полгода здесь не было ни одной ссоры. Первая вспыхнула, когда кто-то сообщил, что Савдунин подал заявление об уходе с завода, И вот тогда Непомнящий, в расстегнутой рубашке, с мокрыми после душа черными волосами, подошел к Панчихину и сказал:
— Ну и дрянь же ты!
Панчихин вскочил. Те, кто был рядом, пододвинулись ближе, чтобы не дать вспыхнуть драке. Панчихин криво усмехнулся и, не попадая в рукава, начал надевать пиджак.
— Ответишь, — сказал он. — Все слышали, как он меня? Ну, чего вы молчите? — Никто его не поддержал. Тогда Панчихин обернулся к Непомнящему. — Ты кто? Ты еще нашему богу бяша. В заводе всего ничего. Сявка. А я…
— Хватит тебе, — остановил его сварщик Бабкин. — Пойдем.
Вот и все, что произошло в тот вечер, после смены, когда кто-то сказал, что бригадир дядя Леша Савдунин подал заявление об уходе. Многие толком не знали — почему. И полагали, что тут все дело в личной обиде. Не сошелся характером с начальником участка, хотя сам-то Клюев — савдунинский ученик, и мог бы оказать уважение своему учителю. Тем более такому человеку, как дядя Леша.
Конечно, думали незнающие, дядя Леша, как говорится, психанул, и это было совершенно неожиданным. Казалось, дядя Леша не умеет ни обижаться, ни тем более горячиться. Невысокий, с наголо бритой головой, молчун. Круглое мясистое лицо, маленький носик, будто бы зажатый между щек, голубые глаза — даже незнакомому человеку он сразу же казался добряком, да таким он и был на самом деле. Вот почему многие не понимали, с чего же дядя Леша психанул и подал заявление — добро бы, о переводе обратно, в 18-й цех, — нет, об уходе с завода!
Что такое бессонница, Савдунин понял впервые в жизни. Он ворочался: жена просыпалась; он испуганно говорил ей: «Спи, спи», — и уходил на кухню. Садился к столику, закуривал, пил из-под крана холодную воду и снова курил — спать не хотелось.
Конечно, без работы он не останется, о чем говорить. Но невозможно представить себе, как это он, Алексей Савдунин, каждый день будет выходить из автобуса не у своего завода, а у какого-нибудь другого, который когда еще станет своим. Невозможно сравнивать свой завод, на котором проработал двадцать один год «чистого времени» (не считая поездок в Индию и Египет), и другой, где он будет лишь зарабатывать деньги.
И дернула его полгода назад нелегкая согласиться перейти во второй сборочный, да еще принять бригаду, сколоченную кадровиками с бору по сосенке! Он отбивался как мог — и в партийном бюро тоже отбивался, пока ему не сказали: «Надо ведь, дядя Леша. Ну, а для поддержки возьми кого-нибудь из своих…»
Ребята, узнав, что Савдунина переводят во второй сборочный и что кто-то из них должен уйти с ним, приуныли. Потом решили тянуть бумажки из шапки — кому? Тогда Володька Соколов сказал: «Бросьте, мужики. Я пойду. Оцените мою жертву кружкой пива».
Сидя ночами на кухне, Савдунин перебирал в памяти день за днем. Что-то, конечно, уже забылось, помнилось главное. Начальник цеха, молодой человек в больших очках, с постоянной трубкой во рту, сам знакомился с новой бригадой. Несколько человек собралось в его кабинете, где еще остро и неприятно пахло масляной краской. Савдунин и Володька Соколов сидели рядом; быть может, именно поэтому начальник цеха начал с Соколова, и Володька доложил, что он старый заводской кадр. Четвертый разряд. Савдунинская школа. Все! На нем была военная форма — парадный китель без погон, но с зелеными петлицами и знаком «Отличник погранвойск» II степени. Начальник цеха спросил: «Что, недавно демобилизовались?» — «Весной». — «Так и не обзавелись штатской формой?» — «А зачем? — спросил Володька. — Мне и в этой хорошо. Привык».
