Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика - [5]

— Видите?! — не без гордости сказал он. — Это наша местная работа. Передайте им, что если взять нашу Одессу, то их Палермо — обычный детсад.

— Районные ясли! — поддакнул Виталий Тимофеевич, ехидно хи­хикнув. — Палермо! Подумаешь… Тоже мне атомоход «Ленин» нашёлся.

— Сеньоры решили покататься на яхте? — вежливо спросил вто­рой итальянец, меняя тему разговора.

— Нет, мы плывём в исполком, — уныло отозвался Берлянчик, вы­бираясь по узкой стремянке из каюты на палубу. Его бледное лице, искажённое гримасой сердечника, было перепачкано губной помадой, а на голове красовалась пляжная бейсболка с надписью «Оклахома». Сле­дом за ним появилась Любаша в купальном костюме со спущенными бре­тельками и счастливым покоем в больших коровьих глазах.

Итальянцы обменялись удивлёнными взглядами. Как объяснила переводчица, их несколько смутила та легкомысленная атмосфера, ко­торая сопровождала визит в муниципалитет.

— Скажите им, — возразил Берлянчик, — что им, европейцам, не мешало бы усвоить некоторые особенности нашей официальной жизни. Если вы, например, скажете в исполкоме, что спешите на похороны, вам ответят: «Это ваши проблемы!» Но если вы заявите, что опаздываете на яхту, где вас ждут весёлые девочки, вас немедленно пригласят в кабинет.

Был прекрасный июльский день. Яхта миновала маяк и вышла в море. Берег терял свои привычные глазу подробности, превращаясь в густую зелёную чащобу. Берлянчик лежал на палубе, покрытой тенью косого паруса. Морской ветер то ласковым котёнком касался его пост­инфарктных мощей, таких хрупких и беззащитных под сияющей полусфе­рой небес, то обдавал их солёными брызгами и пробирал до костей. Глядя в раскалённое небо, он думал о странных превратностях судь­бы. Ещё только вчера он лежал в реанимации, глядя на капельницу скучными глазами кандидата в небожители и подводил итог своему зем­ному пути. В целом он не мог пенять на фортуну. Он прожил жизнь «безоблачного дельца». Так говорили о тех, кто уцелел в огненном смерче судебных репрессий. Он вёл опасную жизнь матадора, опьянён­ного риском и деньгами, которые позволяли ему такие милые шалости, как завтракать с друзьями в ресторане «Красный», обедать в московс­ком «Метрополе», а ночью кутить на Лазурном берегу. Однако, он не мог назвать это счастьем. Оно касалось только той части его сущест­ва, что находилась ниже его поясного ремня, в то время, как душа и способности томились своей бесполезностью и люто ненавидели первую. Теперь перед ним открывались иные горизонты. Немая вечность отсту­пила от него. Он снова чувствовал себя гулякой и нахалом, весело кружащим на земном балу.

Между тем, Газецкий, живший постоянной пролетарской мечтой о сытом желудке, накрыл откидной столик и пригласил всех отобедать. Итальянцы заняли места рядом с остальными и в два голоса стали звать переводчицу, которая сидела на носу яхты, обхватив колени руками, но та вежливо отказалась. Вероника окинула задаваку уничто­жающим взглядом. Она вскинула голову на манер топ-модели, оправила фиговый листок, именуемый купальником и, опустившись на сидушку ря­дом с синьором Марчелло, коснулась итальянца бедром. Узкое, в склад­ку лицо синьора Марчелло потемнело. Он беспомощно поскрёб седые ба­ки и подумал о том, что, очевидно, продешевил со своим строитель­ным контрактом в Ильичёвске.

— Господа! — сказал Берлянчик, поднимая рюмку, и, когда умол­кли все звуки, кроме крика чаек и плеска волн за бортом, он произ­нёс тост во здравицу городов-побратимов Одессы и Палермо.

После этого Додик чокнулся персонально с каждым из сидящих за столом и передал свою рюмку Виталию Тимофеевичу, который тут же осушил её вместо Берлянчика. Итальянцы с изумлением переглянулись.

— Это наш русский обычай, — пояснил Виталий Тимофеевич, ню­хая огурец. — Пить за себя и за друга-еврея!

Далее он, как обычно, стал развивать чужую мысль, сказав, что Палермо прекрасный город, потому что, где мафия, там порядок: дешё­вая водка, бескорыстные депутаты, а в Дом литератора ходят только бандиты. Затем тосты пошли по кругу, и, наконец, синьор Марчелло заявил, что не прочь искупаться. Тотчас же спустили паруса и яхту «Папирус» поставили на якорь.

Газецкий спустился в каюту и переоделся. Деньги, которые он взял с собой, Миша переложил из потайного карманчика на внутрен­ней стороне звёздно-полосатых шортов в такой же потайной карманчик огромных плавок. Когда он поднялся на палубу, девочки встретили его весёлым визгом и, подхватив под руки, потащили к леерам с явным намерением столкнуть Мишу с деньгами за борт. Газецкий шутли­во таращил глаза и хохотал вместе со всеми, но руки от ягодиц не  убирал, опасаясь за судьбу своих сбережений. Между тем Виталий Тимофеевич, обхватив синьора Кармелло за цыплячье плечо, втолко­вывал итальянцу свои взгляды на жизнь. Он пытался объяснить синьо­ру Кармелло, что никогда не умничал на партсобраниях, как другие, а молчал и пил водку с кем надо, и поэтому рос в должностях.

Когда все, кроме Газецкого, вволю накупались, яхта «Папирус» снялась с якоря. Берлянчик был счастлив. Гляда на необъятные небе­са, он чувствовал себя в центре мироздания, его властелином. Рядом сидела Любаша, не спускавшая с него заботливых коровьих глаз. Вся­кий раз, когда на лице Берлянчика появлялись признаки сердечной слабости, она тут же уводила его в каюту, осторожно помогая спус­титься по стремянке вниз. Назад Берлянчик взлетал, как юнга по боцманскому свистку, растягивался на палубе и, сияя от полноты чувств, начинал беззастенчиво хвастать синьору Марчелло. Он уверял итальян­ца, что если его дела в районах выйдут на расчётные величины, он скупит всё побережье Каролино-Бугаза, застроит его мотелями, ресторанами и игорными домами и таким образом положит начало всемирно известному Дому Давида Берлянчика. Жизнь казалась прекрасной. За бортом плескались уютные семейные волны, отливавшие пенистой бирюзой. Слева блаженствовал Миша Газецкий, лысую голову которого Ве­роника пристроила на своих коленях. Её внимание к нему сразу под­скочило в цене с того момента, как к ней проявил интерес итальянец. Под белыми грудями Газецкого залегли нарядные солнечные тени.