Поход - [27]

5. Рыжик

Когда узнаёшь, что состоявшийся, знающий дело пёс вдруг ещё и стихи пишет, неловко становится как-то и неустойчиво. Есть образ, к которому ты приладился, с которым понятно и крепко… и вдруг вся собака… откатывается на слабую точку. Личность, привыкшая побеждать, вдруг сознательно становится беззащитной, уязвимой пред белым светом, ушлым на критику. Так и охота спросить: зачем?

Рыжик хоть и не был состоявшейся собакой, но двигался, и поэтому неловкость я испытал ужасную, узнав, что он ещё и пописывает. Вирши совершенно не шли Рыжему и выражали не его суть, а одну, скажем так, идейную ипостась, причём настолько примитивно, если бы их прочёл некто, съевший собаку в поэзии и не знавший Рыжика, то был бы разочарован: образ лирической собаки не имел ничего общего с той собакой, каковой эта собака была в собачьей жизни.

Тем не менее содержание этих… куплетов, иначе их не назовёшь, помогает понять, что роковой тот поступок, на который мой брат столь безрассудно решился, не имел никакой материальной или, скажем так, желудочной подоплёки. Надо полностью не понимать Рыжика, чтобы объяснять случившееся продуктовыми причинами, и я абсолютно уверен, что сама по себе привада как продовольствие не интересовала Рыжика вовсе, а руководила им лишь идея бунта против существующей картины взаимоотношений гражданина и власти и его собственного в ней положения. Поэтому трактовать поступок Рыжика с продовольственных позиций, как это делал Таган, совершенно ошибочно и, я бы сказал, недальновидно.

Чтобы доказать сугубо идейную подоплёку этого бунта, я предлагаю обратиться к поэтическим изысканиям Рыжика, не имеющим отношения к литературе, которые нужны лишь для доказательства моей версии произошедшего. И прошу не воспринимать моё критическое отношение к творчеству брата как повод выставиться более сноровистым в литературном творчестве: я начисто лишён подобных притязаний и выступаю как летописец.

В таёжной жизни бывает: кто-то напоёт, просыпаясь, какую-нибудь глупость, и все повторяют её до самого заката. Поэтому так важно, чтобы день, осень, жизнь начинались с правильной строчки. Так вот, Рыжик частенько бубнил с утра глупейшее словосочетание: «Этот Рыжик, в общем-то, рыжовый…» А я целый день его повторял и чем сильнее ощущал его глупость, тем послушней долдонил.

Что он имел в виду? Какую такую «рыжовость»? А может, не рыжовость, а ржавость? Повторю, Рыжик был, что называется, с идейками и с критической жилкой. Грамотный, по-своему даже начитанный, он имел самостоятельное суждение по каждому почти случаю, да ещё и с пофыркиванием на общепринятое. Имею в виду пофыркивание в общечеловеческим смысле, а не в сугубо собачьем.

По моим наблюдениям, чем грамотней творческая собака рассуждает об искусстве и чем сильнее наращивает читательские ожидания, тем слабее её произведения. Если уподобить душу художника котлу, в котором готовится духовная пища, то, без конца снимая крышку, ты лишь стравливаешь пар и роняешь давление… Это же относится и к строгости подачи – канон на то и канон, чтоб не отвлекаться на форму посуды и собраться на взваре.

И либо Рыжик слишком много рассуждал о законах творчества, либо ошибся с каноном, но всё его стихотворчество свелось к какой-то бесконечной поэме в духе тюремного фольклора с вечным плохим прокурором и несчастным арестантом. В качестве прокурора и мучителя выступал Старшой, купающийся в комфорте, у которого в избушках чуть ли не полированные стены и прочие излишества и, конечно же, «кулинарное питанье и от печки ровное тепло». Причём эти «полированные стены» будто свидетельствуют о некоем буржуазном вкусе, точнее, об отсутствии этого самого вкуса и о тяге к внешнему лоску:

У него в избушках много лака,

Там он развалился и храпит,

А за дверью бедная собака

В кутухе простуженно сопит.

У неё дырявая избёнка,

Колко смотрят звёзды из щелей,

Вместо двери тонкая картонка,

И лицо в укусах соболей.

Летом были с девушкой в походе,

Гнус в пути довольно сильно грыз,

Кто-то, вечно правый, встретил нас расправой,

И хотелось спрятаться за мыс.

Там, где снег в сидячую собаку,

Мы идём-та, в общем-то, пешком,

Ну а кто-то прёт на снегоходе

Да и в общем смотрит бирюком.

Мы ползём за ним в снегу по брюхо,

Едкий выхлоп лезет нам в носы,

Это нам грозит потерей нюха,

И вот-вот отвалятся усы.

(Вариант:

К позвонкам давно прилипло брюхо,

Лезет выхлоп в ухо, горло, нос,

Это нам грозит потерей слуха

И на зренье скажется всерьёз.)

С последними куплетами он меня всерьёз мучил, требуя выбрать лучший.

К его поэме подошла бы заключительная строфа:

На восходе рыжем и суровом

Из трубы железной вился дым.

Этот Рыжик был с утра рыжовым,

А к закату сделался седым.

Строчка про звёзды, «колко» глядящие из щелей, мне нравилась, так же как аллитерация «тонкая картонка», хотя и то и другое – красное словцо: никакой картонки не существовало: дверь в кутух была завешена плотной мешковиной. Да и звёзды из щелей не смотрели – бревёшки были отлично подогнаны и проложены мхом. Но строки казались самыми удачными. Так что есть правда?!

Остальное не годилось никуда, особенно гнус, который нас настолько «сильно грыз», что ниоткуда появлялся целый персонаж, некий таинственный и странный «сильногрыз». А меткое выражение «снег в сидячую собаку» Рыжик подслушал у Старшого.