Поход - [28]

Не смешно, а нелепо и горько всё это, учитывая развязку. И, повторяю, куплеты эти не имеют ничего общего с личностью их автора, который, имея прекрасный слух к чужим успехам и неудачам, обладал полной слепотой по отношению к себе. Впрочем, в этом мы все успеваем.

Видимо, не успев в стихах, он перешёл, так сказать, на прозу, точнее, на публицистику, начав со всем максимализмом разрабатывать теорию Собачьего, которая имела массу позитивного, но искривилась и свелась к окрестностям вопроса. Рыжик разрабатывал не содержанье Собачьего, а «держал границы» – например, занимался составлением словариков «выражений, оскорбляющих собачье достоинство» (собачий холод, собачья жизнь, насобачился, плавать по-собачьи).

Услышав разговор охотников про собачки от стартёра, полез в справочники, а потом изыздевался:

– Слыхал новости? «Собачка – деталь храпового механизма». Это, наверно, когда Старшой храпака дерёт в избушке, а мы на улице зубами стучим!

Придумал словечко «собы», казавшееся ему особо удачным, и оно, дурацкое, вошло и в мой обиход. Удивительно, как бывает. Один придумает что-то в пылу самопоиска, да тут же отгорит и десять раз предаст, а другой всё примет и потихоньку-полегоньку понесёт сквозь всю жизнь, наполнясь по сердце и дивясь как дару. Так и у меня вышло, когда я, глядя на окружающих и расспрашивая о прошлом, осознал нашу собачью особость, те главные качества, на которых веками зиждилась негордая наша порода. Они просты, как всё исконное. Это три камня: верность, способность к бескорыстному служению и непамятозлобие.

В Рыжиковых же собах ничего, кроме того, что мы особенные, не было, и дальше деклараций и щенячьей игры в слова не пошло: Рыжик впал в свою даже ересь. Слово «особенность» у него означало количество собак у охотника. «Индекс особенности промысловиков Балахчанского района к концу девятнадцатого века колебался в пределах двух-трёх особей на русского охотника и пяти-шести на енисейского ясачного остяка и тунгуса…» Особь, пособие, соблазн, собутыльник – всё Рыжик трактовал и переизобретал. Подсобка – небольшая молодая собака. Соблюдение – облюдение собак, то есть приобретения ими человеческих качеств. Подсобник – коврик. Вершиной были перлы вроде междоусобицы, означавшей пространство меж собачьих усов.

– А как же соболь? – спросил я.

– Ххе, – сказал Рыжик и стал тянуть время: – Нну как же, как же… э-э-э… Пр-с-сь, – вдруг догадался брат и продолжил очень солидно: – Ну как же? Со. Боль. Собачья боль. Ну… вечная обида на несправедливость… Вроде как ты нашёл, догнал, облаял, а припёрся Старшой, добыл-подобрал, пинкаря наподдал и в свою котомку бросил. Это как в кино оператор, отснял – и до связи. А все хрящики режиссёру. От так от! Да…

И вдруг открыл:

– Ты понимаешь, мы операторы! Операторы скаковой… Меховой… Не! Во: нюхово́й погони. Операторы нюховой погони! Х-хе! Звучит? Хватит нам дедовским строем жить! Надо в лапу с эпохой! Собь наша держится за любовь к миру и любовь к самому себе! Даль – ни больше ни меньше!

– Какая даль?

– Владимир Даль, тундрятина!

Уже стояла середина ноября, всё глубел снег, и мы уже не могли догнать соболя. Снег это треножил и изводил, наводя на мысль, что самое интересное позади. Это не означало, что надо обязательно плестись за Старшим: по старой лыжне ещё можно было убежать вперёд, но шаг в сторону – и уже прыжки и язык на плече. День сжался, ночи подступали всё морознее, и мы лежали в кутухах, укрыв хвостами носы, так что на бровях к утру козырьком серебрел куржак – росомаший вид. Выбегая из кутуха, Рыжик то и дело поджимал ногу и заскуливал. Приходили поздно, не в силах догнать соболя, за которым брели, пока хватало сил. Таган такой ерундой не занимался, чётко знал и снег, и свои силы и гонял только парны́е (свежие) следы на самом коротке и шагом. Мы же убегали и приходили в темноте, чаще так и не догнав соболя, а если догоняли, то лаяли часов до трёх-четырёх ночи, сокрушаясь, почему не скрипит на лыжах Старшой. Нам в голову не приходило, что он не в состоянии столько отмахать по тайге. Вскоре снег и вовсе оглубел. Самое обидное, что соболь это понимал, наглел и, бывало, прыгал с кедры́ и убегал по снегу, зная, что его не догнать. Работа всё больше сводилась к тупому бредению за Старшим и попыткам нескольких натужных прыжков в сторону и обратно.

Был ещё урок, который добавил раздражения Рыжему. Учил он знанию одного из важных законов собачьей жизни. Я бы его назвал «законом притяжения избушек». Как-то раз мы уходили в хребтовую избушку на малый круг. Уход с зимовья́ – целое дело, Старшой кучу всего убирал, проверял, выливал воду из вёдер, убирал лестницу от большого ла́база. На полдороги к Хаканачам Рыжик погнал след соболя, который вывел его в обратную сторону. След был старый, Рыжик бродил-бродил, потом выбежал на нашу дорогу и вместо того, чтобы догонять, вернулся на базу и сидел там три дня, пока мы не пришли. Притяжение избушки вернуло его с полпути и не пускало на наши розыски. Таган сказал, что его «столь раз ловило» и что меня «ишо не раз поймат».

Рыжик особенно переживал и страшно обиделся, что его «забыли». Снег подваливал. Брату всё сильнее хотелось действия, чего-то острого, интересного, и, как натура нетерпеливая и впечатлительная, он маялся, и всё чаще проявлялась эта нервная скулинка в зевке. Раздражало всё: «Он перестанет валить-то (про снег. –