Похититель детей - [74]

Кроме того, нужен был кто-то, кто хотя бы раз в неделю подметал деревенскую улицу и площадь, приносил для церкви цветы с рынка и помогал при сборе урожая оливок. В Сан Винченти было много работы, и Фиамма забрала Аллору с собой. У нее не было паспорта, документов и даже имени. Но было любимое слово — «аллора». Когда она произносила его, то имела в виду «да» или «нет», «сейчас приду» или «не буду», «я сделаю это» или «я этого не люблю», «пошел вон» или «останься здесь», а также «я устала» или «я хочу есть». Она выражала почти все с помощью этого единственного слова, причем выражение ее лица и голос были такими четкими и резкими, что каждый понимал ее.

Конечно, Фиамма была не первой, кто начал называть ее так, но уже вскоре каждый стал звать ее Аллора.

У Аллоры в хижине старой Джульетты была своя каморка сразу же за кухней, в которой не помещалось ничего, кроме кровати. Она называла Джульетту «миа нонна», моя бабушка, и варила ей каждый день минестроне[34], потому что это было единственное, что она умела готовить.

После еды она тщательно облизывала тарелки и ложки и ставила их снова в шкаф. Бабушке, нонне, она повязывала хлопчатобумажные тряпки вокруг колен, чтобы той удобнее было ползать по улице. Нонна похрюкивала от радости, когда Аллора расчесывала ее свалявшиеся волосы. Джульетта была strega[35], старой ведьмой в Сан Винченти, которой боялись дети, а кто-кто поговаривал, что ей уже больше ста лет.

После обеда, сидя на обветренной каменной скамье возле Аллоры, Джульетта впервые за много лет снова подставила лицо солнцу. Аллора напряженно прислушивалась, не затрещат ли морщины на лице Джульетты, когда нагреются, подобно тому, как трещат волосы, скручиваясь в огне.

Аллора сняла со щиколоток Джульетты повязки с застывшей коркой гноя и скребла заскорузлые бинты под струей воды до тех пор, пока они не потеряли коричневый цвет и снова стали бежевыми. Затем она сказала «аллора», пробормотала что-то непонятное, что могло быть молитвой, приложила листья шалфея к глубоким ранам и снова перевязала щиколотки Джульетты, которые никогда уже не заживут и постоянно будут источать сукровицу. Нонна не видела, что делала Аллора, и не слышала, что она бормотала, но почувствовала, что жжение в щиколотках прошло.

Иногда Аллора бегала в село и воровала для нонны «Альмаро» — водку на травах, которую так любила старуха. Аллора никогда не попадалась на этом. Или Рено, продавец в «Алиментари», делал вид, что не замечает, как Аллора прячет бутылку у себя под юбкой. Вечером нонна и Аллора сидели вместе при свечах. Нонна пила «Альмаро» и рассказывала о войне. Она уцелела лишь потому, что спряталась под деревянным настилом на кухне, когда расстреливали всю ее семью. Тогда они еще жили в деревянной хижине в лесу, выше Мончиони, за полчаса ходьбы от него. Аллора брала руку нонны в свою, гладила ее худые пальцы и плакала.

Время от времени к ним заходила Фиамма, приносила хлеб и овощи, а иногда даже ветчину. А порой кое-что из одежды. Куртку для нонны или штаны и обувь для Аллоры. Аллора ставила обувь на подоконник рядом с изображением Святой Богоматери и берегла ее. Она боялась надевать туфли, боялась каждой пылинки и царапины на них, поэтому продолжала ходить босиком. А зимой — в теплых носках, которые вязала нонна, сидя у камина, совсем рядом с огнем.

Площадь была безукоризненно подметена, на алтаре маленькой церкви всегда стояли свежие цветы, а нонну спустя столько лет снова видели на улице. Медленно ползущей, а иногда даже, на короткое время, снова в вертикальном положении. Аллора привозила ее на тачке, осторожно сгружала рядом со старым каштаном и поддерживала при ходьбе. Дети боялись уже обеих и швыряли в них каштанами, которые Аллора собирала и вечерами жарила на огне.

Было холодное февральское утро, когда Аллора выбралась из своей крошечной каморки и удивилась зловонию, которое исходило из комнаты нонны. Нонна лежала на полу, уставив глаза в потолок, однако с застывшей насмешливой улыбкой в уголках рта, будто не веря, что смерть все же не забыла ее. Руками она обхватила бутылку «Альмаро», защищая ее, словно спящего ребенка. Умирая, она обгадилась, словно пытаясь насрать на смерть, но это ей не удалось. Смерть победила.

Аллора тщательно вымыла ее и завернула в единственную свежую простыню, которая была у нонны и которую та берегла на случай смерти. Аллора в последний раз расчесала ее свалявшиеся, пыльные, но все еще черные волосы, взяла свою худую, любимую нонну на руки, а потом отвезла ее на тачке в церковь. Там она положила ее перед алтарем, вынула цветы из вазы и рассыпала их по ее телу. Затем в первый, последний и единственный раз в своей жизни поцеловала ее в лоб, сказала «аллора» и покинула церковь.

Вернувшись домой, она взяла туфли с подоконника, перекрестилась перед Богородицей и медленно пошла из комнаты в комнату, поджигая дом.

С тех пор она жила в доме Фиаммы и Бернардо. У нее была своя комната — чистая, с белыми стенами, кроватью, столом и двумя стульями, со шкафом и полкой, на которую она ставила туфли. Это была чудесная комната с инжировым деревом под окном, сквозь которое по утрам солнце несколько часов заливало своим светом всю комнату. Однако Аллора не была счастлива. Ей не хватало ползающей на коленях и что-то бормочущей себе под нос нонны, черные волосы которой окунались в минестроне и которая улыбалась своим беззубым ртом, когда находила в супе морковку. Которая часами терпеливо сидела у окна, ожидая шелудивого кота, который раз в несколько дней залезал через окно, стряхивал с себя блох, а потом засыпал у нее на коленях. Она часами гладила его своими подагрическими пальцами и давала ему поесть минестроне из своей тарелки, а потом доедала суп, и в конце концов Аллора вылизывала тарелку. Иногда кот заявлялся посреди ночи, сворачивался в клубок между ног нонны и согревал ее, словно лохматая грелка.